Личный враг Бонапарта - Ольга Игоревна Елисеева

Если бы полковник мог, он с места в карьер поскакал бы в Петербург, даже не прося разрешения у командующего. Черт бы с ним, с таким командующим! Главное – расстроить брак!

О, в воображении Бенкендорф был уже в столице. Уже спускал с лестницы Дюпора. Уже кричал на любимую. А она валялась у него в ногах… Все эти сцены представились Александру Христофоровичу так ярко, будто происходили в реальности.

Но на деле он не мог не то что ехать – надолго вставать с топчана. Ковылял до двери и обратно. Его слуг трепала лихорадка. Полковник ухаживал за ними, как мог, и сам готовил еду. Отвратительное местное блюдо – мамалыгу, от которого не оттирались чугунки, а пальцы тошнотворно пахли кукурузой с салом.

Бенкендорф чувствовал, что его руки продолжают дрожать. Лег на топчан, покрытый шинелью и жесткий, как земля. И вдруг ощутил, что озноб бьет его всего: от головы до пят. Заразился.

Немудрено с двумя больными под одной крышей. Но ни вчера, ни завтра. Сейчас – стоило получить письмо. За одну минуту от страшного известия полковник так ослабел, что хворь вошла в него, как в открытый дом, где дверь ветром сорвало с петель.

Почему он не умер?

Армия заняла уже Мачин, Исакчи, Тульчу и двигалась к Кюстенджи. Галац остался далеко позади. Все, кто подыхал здесь от болезней и недоедания, не принимались в расчет. Их жизнь казалась конченой. И смешно было думать, что где-то в сияющем каждый вечер огнями Петербурге красивая женщина в чистом белье дразнит его, умирающего, надеясь подтолкнуть к решению: дать свое имя.

Да берите! Полковник еле добредал до переполненного нечистотами ведра у двери. Еле сползал на него, держась за косяк. Минутами ему казалось, что он так и околеет со спущенными штанами и с именем Жоржины на устах.

В один ужасный день, когда Александр Христофорович лежал, безучастно глядя в потолок и даже не отгоняя муху, переползавшую у него с подбородка на нос, в дверях возникла знакомая фигура. И знакомый, но охрипший голос сказал:

– Эк у тебя воняет!

Миша! Михаил. Небеса прислали за ним архангела!

Воронцов ехал из Кременчуга к Рассевату и, узнав, что Шурка в Галаце, завернул повидать.

– Менее всего думал, что найду тебя на смертном одре. – Он уже вступил в дом. Уже бросил скатку из своих вещей в угол. Уже кричал на улицу: – Сенька! Гаврик! Тащите все сюда!

Уже его слуги, зажимая нос, сновали по зачумленной халупе, обращая ее в подобие лазарета.

– Ах ты, старый пес! – Воронцов наклонился над другом и смачно, без гадливости, расцеловал его в заросшие щеки. – Бриться будем?

Не имело смысла вспоминать, как они расстались и что наговорили друг другу.

Миша сам вынес ведро. На печи уже кипела вода.

– Ты в курсе, что один из твоих денщиков помер?

Новопреставленного потащили в сад, отчего воздух в доме заметно освежился.

– Чистых рубах нет, – констатировал Воронцов, перевернув Шуркин скарб. – Наденешь мои.

У него было несколько плиток сухого бульона. Прессованное мясо ломалось с трудом. Но все же Гаврик – мальчик лет пятнадцати, расторопный и неболтливый – сумел растолочь и развести их водой.

Михаил положил другу под спину шинель и посадил на топчане. Он держал железную миску на коленях и кормил Шурку с ложки.

– Сейчас яиц наварим!

Бенкендорф глотал горячую жижу, и ему становилось легче.

– Миша, ты ангел.

– Я знаю.

Сняли повязку. Оказалось, рука уже двигается.

– Слушай, друг, у тебя скоро вши заведутся, – неодобрительно заявил Воронцов. – А бани нету.

С улицы Сенька принес деревянное корыто для стирки.

– Я не младенец.

– Ты хуже.

Его отмывали в шесть рук. По земляному полу текли ручьи грязной воды. Потом Воронцов брил друга. А его слуги занялись едва живым денщиком Бенкендорфа.

– Вот ты меня, чистого и бритого, положишь здесь под иконами, и я преставлюсь, – блаженно сообщил Александр Христофорович, когда ему удалось вновь вытянуться на топчане. – Жоржина написала, что выходит замуж.

– Уже вышла, – лицо Воронцова стало чужим и отстраненным. – Слава богу!

Бенкендорф застонал. Ему хотелось плакать от слабости. Но он не смел. Стыдился Миши.

– Я с тобой сидеть не собираюсь, – бросил молодой граф. – Хочешь помирать, помирай. Но, – он помедлил, – если решишь жить, я тебя отсюда вывезу.

– Как?

– В казацкой люльке.

Тем не менее он еще неделю ухаживал за другом, пока не уверился, что тот выдержит дорогу. А потом сторговал у казаков, хворавших на окраине города, двух еще крепких лошаденок и треугольную сумку на раме, которая крепилась между ними и могла выдержать больного.

В этой дерюжной колыбели Воронцов увез Бенкендорфа из Галаца, поминутно поя хиной и сообщая кучу подробностей о местах, через которые они проезжали. Граф знал их от отца, воевавшего здесь же.

На полпути к Рассевату, где располагался большой вражеский корпус, они ночевали в деревеньке Карацу, подпиравшей развалины римских укреплений. Здесь начинался вал Траяна, тянувшийся от Констанцы до Черноводы. Виднелись фундаменты маленьких крепостей, соединявших эту оборонительную линию.

Воронцов знал, как Шурка любопытен, и прямо в колыбели потащил с собой смотреть руины.

– Дорогой мой, – повторял он, – ты не представляешь, как хорошо, что я нашел тебя! Я не верю, что нас убьют. Мне почему-то кажется, что мы будем жить долго.

Бенкендорф не знал, как будет жить без сердца. И вообще, зачем теперь жить? Но он покорился другу, как покорялся ему всегда. Потому что ни разу не пожалел об этом.

«Мы будем жить долго, – шептал он, – и счастливо».

* * *

Земля за Дунаем цвела. Теперь Бенкендорфу было жаль турок, преследуя которых приходилось разорять утопавшие в садах городки. Но ему сказали, что здесь только крепости населены османами. Сам же народ похож на них, но христианский и в прошлом даже сродни русским. С какого бока, полковник выяснять не стал. Лопотали они, во всяком случае, по-славянски. И солдаты отлично понимали их.

Как поляки французам, эти отдавали русским хлеб и воду. Ибо познали другую руку у себя на горле. И та рука не была человеческой. С когтями на пальцах или с шелковой удавкой в кулаке.

В своей ненависти к Порте они напомнили Бенкендорфу греков, с которыми он сражался вместе пять лет назад на Корфу. Только те были ленивы. А эти добродушны. Но, чтобы озлобить и тех, и других, надо было постараться. Ведь больше всего на свете обитатели благодатных краев любили свои дома, свои виноградники, свое ласковое солнце и тихий плеск теплого, некусачего моря.