Книга нечестивых дел - Элль Ньюмарк

Старший повар устало потер глаза.

— Не теперь, Лучано. Неподходящий момент. Сиди тихо и не высовывайся. Поговорим, когда маятник качнется в другую сторону — к более спокойным временам.

Я решил переменить тему и спросил о не менее животрепещущих вещах.

— Как вы считаете, дож действительно верит, что существует формула вечной юности?

Мой наставник рассмеялся.

— А ты действительно веришь, что существует любовный напиток, способный заставить Франческу тебя полюбить? Люди верят в то, во что хотят верить. Вера сильнее фактов.

Изрек ли кто-нибудь более глубокую истину, чем эта? Многие не сомневались, будто в книге содержится именно то, чего они больше всего желали, но все мы хотели поверить, что наши любимые именно такие, какими мы их представляем. Старший повар видел во мне больше достоинств, чем недостатков, а мне казалось, что во Франческе больше очарования, чем прагматизма. Так ли уж мы отличались от дожа, для которого надежда на омоложение реальнее неизбежности увядания?

Теперь я иногда представляю дожа в его личных покоях — обнаженного, разглядывающего себя в зеркале. Он видел сморщенного старика с дряблой землистой кожей, отвисшей челюстью, провалившейся от сифилиса переносицей, мешками под глазами и старческими пятнами на лысом черепе. Жилистая шея росла из глубоких ям возле ключиц, на впалой груди образовались безвольные складки, испещренные прыщами и родинками. Кожа на предплечьях висела. Пенис походил на покрытого язвами сморщенного червячка, а растянутая мошонка, наоборот, печально болталась между исковерканных раздутыми венами веретенообразных безволосых ног. От такой картины он мог расплакаться.

Дож отворачивался от зеркала, ложился на кровать и закрывал глаза, чтобы увидеть себя возрожденным. И его внутреннему взору представал другой человек: гладкая кожа, волевой рот крепко сжат, твердая линия носа вернула лицу точеный профиль, глаза ясные, на голове черная густая шевелюра, ноги крепкие, плечи развернуты, мускулы бугрятся, грудь колесом и гениталии в полном порядке.

Ах если бы это было возможно! Он бы чувствовал себя ожившим. Апельсины снова казались бы сладкими, а женщины обольстительными. Он обрел бы давно забытый вкус к борьбе — ведь это был бы его второй шанс. И, конечно, он верил в возможность обновления и желал его не меньше, чем я Франческу.

Немыслимое требование Франчески было не единственной моей заботой. С тех пор как меня повысили, не проходило дня, чтобы Джузеппе не напивался. К ночи он становился невыносимо задиристым, а его враждебность ко мне еще больше усилилась. И однажды вечером, когда все разошлись, мы неизбежно остались с ним наедине. После того как меня сделали овощным поваром, синьор Ферреро не стал брать нового ученика и добавил к обычным обязанностям Джузеппе еще и то, чем раньше занимался я. Все, кроме надзора за горшками с полуфабрикатами. Этого старший повар доверить Джузеппе не захотел и оставил мне в качестве последнего дневного задания.

Пока я регулировал огонь под горшками и на ночь сгребал угли в кучу, он слонялся у задней двери. Это было не похоже на него: Джузеппе не оставался на кухне ни на секунду дольше положенного, и его присутствие меня нервировало. Он прислонился к дверному косяку и то и дело прикладывался к фляге.

Затем, шатаясь, неверным шагом, направился в мою сторону — он, видимо, пил весь день. Я на всякий случай схватил метлу. Джузеппе не стал тратить время на пустые угрозы, вырвал у меня метлу, сгреб за грудки и притянул к себе. От его одежды несло потом, от волос — маслом, изо рта разило спиртным.

— Говоришь, овощной повар? Весь такой особенный?

Я попытался вырваться, но он притиснул меня к стене.

— Слушай, вор, ты хоть знаешь, сколько времени я здесь работал и не получал повышения?

Старший повар не велел мне высовываться, поэтому я решил: пусть кричит себе на здоровье. Если потребуется, я сумею постоять за себя.

— Нет, синьор.

— Много лет! Никому нет дела до Джузеппе! — Он плюнул мне в лицо, сбил с головы колпак и откинул в сторону. — С какой стати надо было повышать тебя?

Я вытер слюну и едва сдержался, чтобы не ударить его.

— Понятия не имею, синьор.

— Грязный ублюдок. Подобрали на улице ни с того ни с сего. Чистая одежда, ест три раза в день, а теперь еще и повысили. А Джузеппе давай вкалывай!

— Мне жаль, синьор. — Я попытался высвободиться, но он просунул колено мне между ног и я боялся пошевелиться.

— Ах, тебе жаль? Не сомневайся, ты еще действительно пожалеешь. Этот придурок старший повар считает, будто ему позволено нанять на кухню вора. Это оскорбление! Я его выведу на чистую воду. У Джузеппе найдутся способы. Джузеппе знаком с важными людьми.

Колено между моими ногами больше пугало, чем причиняло боль, но стоило ему сделать движение, и мне пришлось бы несладко. Поэтому я ответил:

— Да, синьор.

Паутинка красных прожилок на его носу и щеках побагровела.

— «Да, синьор, да, синьор». Ты меня не обманешь. Я вижу тебя насквозь, овощной повар!

Я замер, надеясь, что тишина его успокоит, но он только сильнее разозлился. Отступил на шаг и наотмашь, сильно ударил меня ладонью. Я упал на каменный пол. И прежде чем успел отползти, он схватил меня за волосы и заломил за спину руку. Джузеппе был крупнее меня и сразу сбил с ног. С пьяным безрассудным упорством он потащил меня к очагу. Я отбивался свободной рукой, но он накрутил мои волосы на кулак, сильнее заломил за спину плененную руку, заставив меня приблизиться к огню. Я почувствовал жар у самого уха и решил, что со мной покончено, но Джузеппе дернул меня назад и швырнул на стену. Наверное, в миг просветления понял, что может потерять работу, а то чего и похуже. Я кулем повалился на пол, ухо горело, рука висела бессильной плетью.

— Ты этого недостоин, — проговорил Джузеппе, плюнул в мою сторону, пошатнулся, хлебнул из фляги и, спотыкаясь, пошел к задней двери.

Я нащупал рядом с ухом клок обгоревших волос. Кончики хрустели, как жаркое из овощей. Ухо саднило, щека горела от удара. Но я не расплакался. Этого Джузеппе не дождется. Я подавил желание схватить лопатку для хлеба и погнаться за ним. Он был крупнее, но я мог бы застать его врасплох. Ударить как следует по лицу — он даже не заметил бы, откуда грозит опасность. У меня чесались руки, но я вспомнил совет старшего повара: «Сиди тихо и не высовывайся», — и, омыв ухо холодной водой, похвалил себя за выдержку.

Если бы старший повар последовал собственному совету!

Ежедневные рассказы о пытках и казнях выводили его из равновесия, и он не мог отказаться от своих кулинарных опытов. Когда однажды утром синьор Ферреро вошел на кухню прежней пружинистой походкой в гордо торчащем на голове колпаке, я понял: он что-то задумал, — и хотел сказать: «Маэстро, не баламутьте варево в горшке», — но овощному повару не положено давать советы главному человеку на кухне. Хотя с высоты сегодняшнего дня я прекрасно понимаю, что должен был решиться.