Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник

– Форуг! – позвал Дарьюш откуда-то сзади. Не успел он мне помешать, как я выпила второй бокал.

Шампанское сразу же ударило мне в голову. Перед глазами плыло. Дарьюш забрал у меня пустые бокалы и что-то пробормотал. В голове стучали молотки. Блестящий потолок и зеркальные стены раскалывали свет на тысячи кусков, испещряли гостиную разноцветными крапинками. Я увидела, что в толпе мелькает диадема и гости расступаются перед нею. К нам направлялась принцесса.

Принцесса шла под руку с высоким седовласым господином в темном костюме с бутоньеркой на лацкане пиджака.

– Эскандар Джерами. – Господин церемонно раскланялся и отрекомендовался советником принцессы. Его крючковатый нос походил на орлиный клюв.

– Ваше высочество, – сказал Джерами, – позвольте представить вам Форуг Фаррохзад, режиссера фильма «В доме темно», и Дарьюша Гольшири, его продюсера.

Я уставилась на принцессу. Иссиня-черные волосы подстрижены под прямое каре. Горжетка из белой норки едва не касается пола, длинные перчатки, пальцы унизаны кольцами, в одном бирюза величиной с яйцо дрозда.

Дарьюш склонился над ее рукой, принцесса прикрыла густо подведенные веки и улыбнулась. Безупречно накрашенные губы, родинка на щеке (наверняка нарисованная, подумала я), искусная подводка подчеркивает широковато расставленные глаза: принцесса лучилась холодной, но ослепительной красотой.

Я не знала, как следует поступить, и нерешительно протянула ей руку. Она пожала ее как-то слабо, точно не всерьез, прищурясь, смерила меня взглядом и выдавила улыбку:

– Я всегда возлагала высочайшие надежды на наших женщин и рада была узнать о вашем сотрудничестве с господином Гольшири.

– Спасибо, – сказала я и запоздало добавила: – Ваше высочество.

– Ваш фильм поразил меня до глубины души. – Принцесса повернулась к Дарьюшу. – Как трогательно вы показали страдания этих людей! – На этих словах она едва не прослезилась. Джерами немедленно выудил из нагрудного кармана платок, принцесса аккуратно промокнула краешки глаз и продолжала: – На мой взгляд, необходимо распространить нашу благотворительную деятельность и на этих несчастных. Вы знаете, господин Гольшири, что я считаю своим долгом обеспечить прибежище и подать утешение тем, кто лишился всего, и неустанно напоминаю шаху о правах человека. Вы ведь слышали о моих новых проектах на юге?

– Да, что-то слышал.

– Это приятно, очень приятно. Вас не так-то легко застать, господин Гольшири. Мне бы очень хотелось воспользоваться вашими талантами для демонстрации наших недавних успехов. Я очень надеюсь, – добавила она бархатным голосом, – что, когда мы продолжим работу на благо народа, застать вас будет гораздо проще.

На противоположном конце комнаты мелькнули малиновое платье и копна черных кудрей. Лейла. Она тоже меня заметила. Лейла перевела взгляд с меня на принцессу, потом снова посмотрела на меня. На мгновение мы встретились глазами, и она смешалась с толпой.

– Благодаря безграничному великодушию, с которым принцесса отстаивает права человека и гражданина, – вмешался Джерами, – и, конечно же, проницательности нашего шаха – никто, как он, не понимает чаяния народа – наши власти никогда не пользовались большей славой, чем теперь.

Краска бросилась мне в лицо. Меня переполняла такая обида, что я лишь сейчас осознала: перед началом фильма Лейла помрачнела, потому что вспомнила о Рахиме. Судьба ее брата зависела, пусть отчасти, от двух силуэтов в темной ложе. Меня бросило в жар, задрожали колени. То ли шампанское, то ли сказались рассуждения о правах человека, но я отчетливо вспомнила распростертое на кровати изувеченное тело Рахима.

Я откашлялась.

– Интересно, господин Джерами, насколько эта слава вызвана благодарностью и насколько страхом.

Дарьюш пронзил меня взглядом.

– Страхом? – повторила принцесса, вскинув тонкие, словно нарисованные карандашом, брови, смерила меня долгим взглядом, наконец вздернула подбородок и продолжила: – Возможно, прежде разные лица давали монарху ошибочные советы или творили бесчинства от его имени, но шахом всегда двигала и движет глубокая любовь к Ирану.

– Как верноподданные шаха, – вставил Дарьюш, – мы с госпожой Фаррохзад разделяем его преданность Ирану.

Господин Джерами перевел взгляд с Дарьюша на меня.

– Ваша работа на благо этих несчастных вызывает восхищение, госпожа Фаррохзад, но, возможно, вы чересчур долго занимались этими довольно мрачными историями? Известно ли вам о кампании по борьбе с неграмотностью, которую ведет его величество, о новом законе, поддерживающем права женщин, о щедрых земельных реформах? Быть может, в дальнейшем вы сосредоточитесь на многочисленных достижениях монархии, которые имеют историческое значение? Это куда более достойное применение вашим талантам, госпожа Фаррохзад.

– Верно, – улыбнулась принцесса.

– Мудрый совет, – с этими словами Дарьюш поклонился.

– Не говори ничего, – прошипел он мне на ухо, и я почувствовала его горячее дыхание, – ни слова, пока не сядем в машину.

– Меня ждет Лейла, она…

– Утром ей позвонишь, скажешь, нам надо было поговорить.

– Но она…

– Мне срочно нужно с тобой поговорить, Форуг. С глазу на глаз.

В темно-синем небе низко стояла луна, набрякшая, яркая, как фонарь. Из-за высокого каменного забора, окружавшего особняк, долетали смех, разговоры, музыка – звуки беззаботной, блестящей жизни.

Мы сели в машину, и Дарьюш, с трудом переводя дыхание, повернулся ко мне.

– Нельзя так распускать язык. – Лицо его окаменело, он стиснул мое запястье так же сильно, как когда волок меня к машине. – Это глупо и опасно.

– И ты притащил меня сюда, чтобы сказать мне это? Ты привел на премьеру жену, унизил меня, да еще и рот мне затыкаешь? Тебе, может, все равно, а я не выношу такого откровенного самолюбования, такого чванства и фальши. Нам ни гроша не дали на фильм, но теперь, когда он вышел и начались разговоры об иностранных призах, хотят, чтобы ты на них работал? Я уж молчу, что они назвали фильм «твоим», поскольку у них в голове не укладывается, что его сняла я!

Мимо проехала машина, скользнув по нам лучами фар. Лицо Дарьюша осветилось, но в следующий миг вновь погрузилось во тьму.

– Неужели ты правда думаешь, что они впервые предлагают мне поработать на них? Да я годами увиливал от их покровительства, чтобы иметь возможность снимать свои фильмы!

– И что толку, если ты не можешь даже сказать, что хочешь и должен сказать?

Он впился в меня взглядом.

– Если мы будем говорить что хотим и как хотим, по-твоему, останется в этой богом забытой стране хоть кто-то, кто будет заниматься искусством?

– Ах вот как, значит? Мы должны молчать? Даже когда…

Я осеклась.

– Когда что?