Стратегии гениальных мужчин - Валентин Бадрак

Неудивительно, что отчаянные и последовательные попытки в течение всей жизни, помноженные на трезвый расчет и понимание человеческой сути, сотворили из Фрейда настоящего титана – когда ученый выступал в Америке, послушать его приехали такие известные личности, как Уильям Джеймс и Джеймс Патнем, а зал был переполнен желающими видеть и слышать знаменитого пионера. Подходя к шестидесятипятилетию, Фрейд имел больше последователей, нежели пациентов, а Лондонский университет объявил курс лекций о пяти великих философах-евреях, среди которых был и Зигмунд Фрейд. Еще при жизни его имя было поставлено в один ряд с Бенедиктом Спинозой и Альбертом Эйнштейном – это была плата прежде всего за отрешенность от внешнего суетного мира и самозабвение в упорном труде. Но и если бы ничего этого не было, Фрейд сражался бы за свою идею до конца, ибо его счастье исследователя состояло не в том, чтобы быть со щитом или на щите, а в наполнении собственной жизни великим сакраментальным смыслом. В подтверждение этих слов можно добавить, что ученый до последних минут продвигался по крутой тропе нового учения, отметая непонимание непонимающих и не зачаровываясь хвалебными возгласами восторженных. Пытаясь успеть как можно больше, в восемьдесят лет Зигмунд Фрейд работал с такой же самоотверженностью, как и в двадцать. Когда однажды, уже на закате жизни, Фрейд неожиданно встретил находящегося в расцвете творческих сил Альберта Эйнштейна, он все же не удержался и посетовал на то, что из-за бесконечных сражений с научным миром, не желавшим в свое время принимать его психоанализ, он успел сделать слишком мало. Невероятно, но Фрейд, будучи неизлечимо болен раком челюсти в течение семнадцати последних лет жизни, продолжал работать в изнурительном, почти предельном режиме, более всего заботясь о том, чтобы успеть как можно больше сделать, а не о том, как продлить себе жизнь. Как все победители, он до последнего мгновения оставался бесстрашным борцом, подтвердив, что творческая ненасытность является едва ли не самым главным условием во всегда мучительном процессе рождения великой личности. Даже фатальная болезнь, которая менее упорного человека уничтожила бы за год-два, отступила перед невообразимой силой духа мыслителя, еще более подтвердив, что изначальная цель человеческого существования есть вечная непрекращающаяся борьба, наградой за которую и будет жизнь.

«Если ты хочешь отдыха – веруй, если ты жаждешь истины – ищи».

Фридрих Ницше

«Сдерживайте себя, чтобы быть сильным» – это наставление старого профессора Ритчля из Лейпцигского университета Ницше запомнил на всю жизнь. Именно поэтому преподавание в Базеле с самого начала было лишь идеальной базой для развития более глубоких намерений. Кафедра, доверенная молодому ученому, превратила Ницше, как он сам выразился, «из блуждающей звезды в звезду, прикрепленную к небесному своду». Новоявленный профессор первое время не отказывался от волнующих и льстящих его самолюбию поручений: он без колебаний берется за внезапно предложенный курс риторики, тут же обещает участие в проекте нового обозрения, учрежденного его любимым учителем по Лейпцигскому университету профессором Ритчлем. Все это неимоверно отвлекает и не дает сосредоточиться, хотя идея уже вызрела. С еще большей силой и неотвратимым стремлением познания Ницше обращается к истории, снова и снова перелистывая страницы вековых творений, чтобы яснее представить себе настоящее и научиться видеть главные симптомы будущего. Почти все его будущие работы стали глубоким синтезом античного, к которому Ницше относился как к наиболее глубокому и самому откровенному периоду человеческой эволюции. В конце концов, это оказалась гигантская по замыслу и непревзойденная по смелости работа – синтезировать опыт древности и извлечь из него уроки для будущего.

Чтобы не отвлекаться на мирскую суету, Фридрих Ницше вообще не читает газет. Он живет, словно ангел, бестрепетно взирая с высоты на суету человечества и его страсти. Не захватывает молодого ученого и война – единственное спасение от суеты одинокий искатель видит в затворническом уединении. В захватывающей и всепоглощающей силе тишины он усматривает едва ли единственную возможность сосредоточенного и наполненного энергией свободы творчества. Правда, со временем переживания молодости все же взяли верх над едва выкристаллизовавшейся идеей, и рождающийся философ-мистик принял кратковременное участие во Франко-прусской войне. И даже неожиданно зажегся ложными символами патриотизма, манипулирующими во время истребления человеком себе подобных. Однако очень скоро его великие современники Рихард Вагнер и Яков Бурхардт, ставшие благодаря исключительным стараниям самого Ницше близкими друзьями, остудили его невесть откуда взявшийся пафос и опьянение проблемами нации и патриотизма.

Несмотря на патологическое влечение к одиночеству, в молодые годы Фридрих искал возможности общаться с теми, кто был способен свободно и страстно мыслить, отвергал шаблонность и мог дать подпитку еще трепещущей ницшеанской мысли. И Вагнер, и Бурхардт, и профессор Франц Овербек еще могли скорректировать направления усилий пылкого и горячего темперамента революционно настроенного Ницше. Последний же был чрезвычайно настойчив, хоть и соблюдал все тонкости внешнего такта и предупредительности. Он неизменно сам избирал себе круг людей для общения и никогда не отходил от принципа. С детства Фридрих привык быть центром вселенной и не имел намерений отказываться от внушений и самовнушений раннего периода своей жизни. Только в этом кругу избранных, чувственных и близких людей профессор-филолог осторожно «обкатывал» свои новые постулаты, созревавшие в его беспокойной голове. А смелые и даже безумные формулы жизненного бытия рождались под прессом сверлящих его мыслей: с каждым днем работа в университете все меньше беспокоила Фридриха, а бесконечные прогулки в полном одиночестве он стал посвящать тщательному синтезу устоявшихся философских истин.

В двадцать семь лет, не без благословения и помощи Рихарда Вагнера, все больше игравшего в жизни университетского профессора роль ненавязчивого наставника, молодой ученый издал свою первую книгу – конгломерат философии, истории и филологии. Несмотря на ободрение друзей, для широкой публики она осталась непонятой. А для самого Ницше – первым мучительным провалом и первым жестоким разочарованием. Он начал грубеть – с того часа большую часть времени он становится сосредоточенно мрачен. Нет, он нисколько не раскаивался, ибо написал горделивые строки о том, что «книга мирно совершит свой путь через течение веков, так как многие вечные истины сказаны там мною впервые и, рано или поздно, они будут звучать всему человечеству». Но удар был настолько тяжел для честолюбивого автора, жаждущего внешних проявлений успеха, что он даже слег и на некоторое время прекратил лекции в университете.

Но даже к тридцати годам Фридриха Ницше все еще посещают сомнения в правильности выбранного пути – временами даже «жизнь становится для него тяжелым бременем». Хотя это скорее не сомнения в направлении, а первые издержки одинокого нервного существования, первые результаты жесткого отношения к себе и обществу. В окончательном уходе философа из университета, последовавшем еще через некоторое время, скрыт самый обжигающий психологический символизм – в течение нескольких лет ощущавший постоянно растущее бремя внутренних противоречий из-за откладывания «настоящей» работы, кажущейся ему особенно важной, Ницше вместе с нелегко давшимся решением отойти от преподавательской деятельности почувствовал и некое облегчение – с того момента он окончательно и бесповоротно принадлежал лишь своей идее – гнетущей и пожирающей его душу и плоть. Этот процесс психической трансформации сопровождался такими тяжелыми приступами меланхолии, душевной слабости и упадка, что Ницше со своей хрупкой чувствительностью с трудом преодолел его. Впрочем, вся его диковатая жизнь никогда не была последовательной и состояла как раз из воображаемых падений на самое дно человеческого бытия и неожиданных возвышений на волне нового взрыва воли к жизни над душевной слабостью, во время которых он выплескивал неблагодарному миру «в лицо» все новые и все более жестокие откровения. Но решения рвать обольстительные и сладкие путы отлаженной, как хорошие швейцарские часы, светской жизни, сулящей безмятежную обеспеченность и спокойствие, являются прерогативой лишь великих искателей, лишенных покоя демонов, готовых бросить на плаху все ради единственного мига победы. Их критериями оценки жизненного пути всегда являлись мгновения и вечность, удаленные по значению как звезды, но такие же родственные по яркости и притяжению. Слабый, унылый и жутко одинокий, Ницше-изгой решился быть упрямым до конца – такое поведение диктовала ему его идея. Он должен был разрушить сам себя, чтобы потом заново родиться новой личностью, по твердости духа подобной кристаллу алмаза, и дать еще совершенно невиданный по яркости свет этому заблудшему, покорному и потерявшемуся в дебрях собственной слабости миру обывателей. Он сказал себе, что своей словесной мозаикой должен затмить солнце – хотя бы на миг. Ницше свято верил, что способен на это, иначе никогда не взялся бы за такую работу.