Волчья тень - Чарльз де Линт

Я неплохо справлялась до сих пор. Закончила школу по образовательной программе для взрослых и уже полкурса отучилась в университете Батлера на художественном отделении. Я уже не уличная девчонка, снимаю угол в меблированных комнатах и плачу за него сама, а не полагаюсь на помощь добрых людей. Найденный Анжелой спонсор оплачивает мое обучение, книги и художественные принадлежности. На остальное я зарабатываю официанткой, натурщицей и временными работенками вроде этой.

Я коплю деньги, чтобы снять мансарду в старых домах на Ли– или Йор-стрит. Будет сразу и студия и квартира – два в одном. Мой собственный дом. Собственное пространство. Не придется больше ждать очереди в ванную и делить кастрюльки. Или, спустившись утром на кухню, обнаруживать, что кто-то успел слопать продукты, на которые ты накануне наскребла денег. Не придется красться ночью по коридору, сняв туфли и затаив дыхание, чтобы не разбудить других жильцов, потому что иначе грозит скандал с хозяйкой. У меня будет место, где можно вытянуться и дышать свободно, оставлять незаконченную работу на мольберте и по три дня не мыть посуду, если нет настроения. Где можно включать музыку на любую громкость, принимать друзей и устраивать сборища в какое угодно время дня и ночи.

О том же мечтают сотни студентов по всей стране. Это нормально. И я тоже могу быть нормальной. Если бы только прошлое не набрасывалось исподтишка – нежданно-негаданно. И обычно как раз в такие минуты, когда я стою в дверях помещения, полного незнакомых людей. Видели бы вы мой первый день в университете! Если бы Софи не обнаружила меня сидящей на полу у дверей аудитории и не подбодрила по-дружески, я бы никогда не решилась переступить порог.

И странное дело, это всегда застает меня врасплох. Каждый раз случается неожиданно. Страх, что кто-то из незнакомых мужчин окажется прежним клиентом. Что кто-то из женщин бросал четвертак в мою грязную горсть, когда я попрошайничала на тротуаре. Что они видели меня притулившейся в подъезде, трясущейся от ломки, или шатающейся по улице после гремучей смеси спиртного и таблеточек.

И вот я поворачиваюсь и налетаю на единственного человека, которому здесь так же неуютно, как и мне. На Джорди.

Позвольте описать вам Джорди Риделла в то время: сплошные руки-ноги, высокий и тощий, с длинными-длинными каштановыми волосами, добрыми карими глазами и раной внутри, так же глубоко запрятанной от мира, как моя, хотя в то время я ничегошеньки о ней не знала. А может, и знала: может, я узнала родственную душу за внешней неприглаженностью, такой же, как у меня, только узнавание происходит на клеточном, бессознательном уровне. На нем синие расклешенные джинсы с обтреханными краями, хлопковая индейская рубаха без ворота и шерстяная безрукавка, а на армейских ботинках – белые следы, оставленные уличной слякотью.

Понятно, я и сама не модная картинка. Я всегда была жердь жердью, хоть и малого роста, и мешковатая одежда – мой стиль. Сегодня на мне трикотажные брючки с завязками у щиколоток, а под ними, для тепла, колготки. Шерстяная водолазка и бесформенный свитер, достающий почти до коленей. И черные матерчатые тапочки, хотя на улицу я надеваю сапоги, и теперь они стоят в моем шкафчике под коричневым шерстяным пальто.

Мы напоминаем мешочников – не хватает только огромных сумок.

У меня свои причины уродовать фигуру. Что касается Джорди – ну, это ведь начало семидесятых, так что он одет более или менее в духе времени. Когда говорят «шестидесятые», обычно имеют в виду годы с 1966-го по 1974-й. В начале шестидесятых были битники, но в остальном народ одевался и причесывался гладенько.

Одно надо сказать: как бы небрежно мы ни одевались, одежда на нас чистая, и сами мы чистые. Я столько лет прожила с серой кожей и в хрустящей от грязи одежде, что обещала себе никогда больше так не жить. Теперь, если мне нечем заплатить за прачечную, стираю прямо в общей ванне и вешаю белье сушиться на спинках стульев и на чем попало. Понятно, без краски на руках, да и на волосах тоже, мне не обойтись, но, по крайней мере, это чистая краска.

Так вот, я налетаю на него, и мы размахиваем руками, пытаясь сохранить равновесие, но оба слишком вежливы, чтобы ухватиться за другого. Нам удается удержаться на ногах, хотя мой бутерброд в оберточной бумаге все-таки летит на пол. Неизменно галантный Джорди поднимает его и протягивает мне.

– Спасибо, – говорю я.

И ловлю себя на том, что разглядываю его. Теперь, когда я учусь на художницу и начала рисовать и писать красками по-настоящему, я все рассматриваю с точки зрения художественной выразительности: как падает свет, как передать характер через линии и тени. У Джорди лицо скорее сильное, чем красивое, но, на мой вкус, это лучше, чем миловидность церковного певчего. И еще я вижу в его лице застенчивость. Позже, познакомившись с его братом Кристи, я понимаю, что это фамильная черта, или, по крайней мере, общая у этих двоих братьев, хотя у Кристи она проявляется скорее в дистанции, которую он устанавливает между собой и всеми остальными.

Но сочетание застенчивости и доброго сердца Джорди притягивает к нему людей. Бьюсь об заклад, потому он и делает такие хорошие сборы на улице. Люди чувствуют это в музыке, останавливаются послушать и видят это в его глазах. Его футляр для скрипки редко пустует.

Ничего этого я пока не знаю. Знаю только, что с ним надежно. Меня притягивает доброта, которую я чувствую сразу. И как-то само собой получается, что я спрашиваю, как его зовут, а потом мы вместе идем пить кофе.

В конце концов мы становимся почти неразлучны – в обеденный перерыв само собой, но и после работы тоже. Он становится почетным членом нашего с Венди и Софи женского коллектива – «сыном полка», как за глаза называет его Венди.

Наверное, люди считают нас парочкой, но на самом деле ничего такого. Мы никогда не целуемся и даже за руки не держимся. Мы просто всюду бываем вместе и говорим без конца – обо всех и обо всем. Теперь я понимаю, что он просто стеснялся сделать первый шаг, – у обоих Риделлов с этим делом трудности, вернее, были трудности тогда. Но мне это вполне подходит, потому что мне нужен не любовник, а друг.

Для меня это внове. Я хочу сказать, проводить время с парнем, который мне в самом деле нравится. С ним мне спокойно, никто ни на кого не давит, и не надо волноваться, не зайдет ли дело слишком далеко, не будет ли сложностей или еще чего. Так все развивается до того самого дня, когда мы одалживаем у Кристи колымагу, некогда называвшуюся «шевроле», и отправляемся в Тисон.

Джорди знает о моем прошлом – как и я о его – в общих чертах, без подробностей. Конечно, у нас все было по-разному, но его детство тоже никак не назовешь счастливым. Единственное, что он получил от семьи, – это старая чешская скрипка его отца и та напряженная близость с братом, которой оба они так дорожат.

Скрипка принадлежала их деду, а отец, как только заметил, что Джорди ею интересуется, тут же запер ее в ящик с инструментами в подвале – просто из вредности. Джорди учился играть на скрипке, купленной за шестьдесят пять долларов, которые заработал беготней по поручениям соседей. Навсегда уходя из дому, он взломал ящик с инструментами и прихватил с собой дедову скрипку. Тогда ему было пятнадцать, и до встречи со мной он много лет прожил на улице. Теперь у него квартирка на Ли-стрит, но он по-прежнему больше времени тратит на игру для прохожих, чем на какую-либо иную работу.