Человек, стрелявший ядом - Сергей Плохий

Богдан продолжал рассказ, полностью захватив внимание аудитории, – так драматичен был сюжет. Дело дошло до того дня, когда убийца впервые оказался наедине с жертвой и лишь в последний момент передумал стрелять. «Я видел, как Бандера исчез в гараже. Тогда я вышел [из арки другого здания], по пути вынул оружие из кармана. – Сташинский говорил медленно, нагнетая напряжение слушателей. – Я держал оружие в правой руке, в левой – ампулу, начал идти и был убежден, что должен теперь совершить покушение. Когда я был уже прямо перед аркой, я на минутку подумал, что вот он тут стоит и что-то делает у машины, он не знает, что я уже в пути, что таким образом его смерть совсем рядом, что один миг – и его не будет в живых».

Люди в зале слушали его в полном молчании. Богдан – как обычно бледный – заглядывал в глаза председателю суда, тогда как остальные не сводили глаз с него самого. Даже стенографистки перестали стучать по клавишам.

«Я вошел в проем арки, – продолжал Сташинский. – Гараж был открыт, машина стояла в гараже. Он стоял с левой стороны и возился с чем-то около шоферского сиденья. Он только что вышел из машины… Я уже сделал два шага в его направлении, но тут у меня промелькнула мысль, и я сказал себе, что этого не сделаю. Я повернулся и ушел оттуда».

Аудитория издала едва слышный вздох облегчения. Только на Ягуша столь резкие повороты сюжета никак не действовали. «Мост был каменный или деревянный?» – спросил он подсудимого, когда тот признался, что, боясь еще раз передумать, выстрелил ядом в землю и бросил пистолет в тот же ручей в парке Хофгартен, в котором полтора года назад утопил орудие убийства Льва Ребета. Сташинский ответил, что ручей был тот же самый, а вот мост нет – на этот раз каменный.

Наконец рассказ Богдана достиг последнего дня жизни Бандеры. Подсудимый начал с того, как увидел «опель», покидавший Цеппелинштрассе. Затем он сел на трамвай и добрался до Крайттмайрштрассе – на этой улице жил объект. Ягуш сразу же стал допытываться о мотивах упорного преследования будущей жертвы: «Как вы это себе представляли? Вы могли сказать себе: он уехал, на сегодня хватит. Вместо этого вы задумались, куда он едет». Единственным оправданием Сташинскому служило то, что он просто выполнял приказ. Он объяснил суду: «Я должен был принять какие-то меры, из которых следовало бы, что я старался выполнить задание». Когда дело дошло до самого убийства Бандеры, Ягуш вновь подстегнул подсудимого лаконичным вопросом: «Что вы сделали?» Богдан признал, что в тот раз он уже так не колебался. «Я должен был это сделать!» Аудитория вновь замерла от волнения. Витошинский так изобразил эту картину: «Все замерли, не слышно ни шепота, ни кашля. Пять судей в вишневых мантиях с широкими белыми манишками и галстуками-бабочками неподвижно застыли, словно резные статуи, на фоне серой стены, устремив глаза на Сташинского. А он, понурив голову, почти шепотом, отрывисто, продолжает свой ужасный рассказ».

Сташинский так описал суду сцену убийства: на этот раз он не решился идти в подворотню, а пошел к парадному ходу в дом и открыл дверь выданным ему в Карлсхорсте ключом. Затем он закрыл дверь изнутри и сделал несколько шагов вверх по лестнице – оттуда он будет подстерегать жертву. Мимо него спустилась по лестнице женщина, но она, увидев его мельком со спины, тут же вышла на улицу. Через пару минут Бандера открыл дверь подъезда, вошел в дом и стал возиться со своим ключом, застрявшим в замке. Другой рукой он придерживал сумки. Одна из них была открыта, и Богдан разглядел там помидоры. Подсудимый пояснил затаившей дыхание аудитории: «Это ситуация, не подходящая для убийства. Он должен был закрыть за собой дверь».

В ту же секунду Бандера, услышав приближавшиеся шаги, поднял голову и взглянул на незнакомца. «Он увидел меня, я смотрел на него». Чтобы выиграть время, убийца нагнулся и сделал вид, что завязывает шнурок. Когда он выпрямился, объект по-прежнему беспомощно дергал ключ. Подсудимый продолжал: «Тогда я пошел вперед. Я не знал, стрелять или нет. Я спускался по лестнице и уже думал, что сейчас пройду мимо него и, наверно, из этого всего ничего не выйдет. С другой стороны, я знал, что должен это сделать… Это уже вторая попытка, я не должен ее упустить, думал я». По словам Сташинского, он услышал собственный голос словно откуда-то сбоку: голос спросил Бандеру, все ли в порядке с замком. И тут же понял, как это глупо, – его мог выдать акцент. Объект ответил, что все в порядке. Ключ наконец-то вынулся из замка. Киллер взялся за входную дверь левой рукой. На какой-то миг его охватили колебания. Он признался суду: «Я стоял и собирался уже закрыть за собой дверь… Но тут я резко поднял руку и выстрелил из обоих стволов, сразу же повернулся, захлопнул за собой дверь и ушел».

Борис Витошинский посмотрел на часы: ровно 11:30 утра 10 октября 1962 года. Правда о гибели его вождя и друга наконец-то прозвучала. Теодор Оберлендер получил доказательство непричастности к этому злодеянию. Ярослав Стецько, третий номер в очереди на ликвидацию, легко мог представить, что ожидало бы через некоторое время его самого.

Через несколько минут Ханс Нойвирт – главный адвокат семьи убитого – задал подсудимому первый вопрос. «О чем вы думали, убивая Степана Бандеру?» Сташинский не сразу нашелся с ответом. Заметно нервничая, он произнес: «У меня не было никаких личных причин убивать его. Я просто выполнял приказ». Ягуш объявил перерыв на обед. Зрители потянулись к выходу301.

Рассказ Богдана Сташинского о совершенных им двух убийствах звучал в зале суда и сенсационно, и неправдоподобно. Многочисленные репортеры из ФРГ и других государств задавались вопросом: почему тот, на чьей совести две жизни, так легко в этом признается? Уж не дергает ли его за ниточки неведомый кукловод?

Пресса Советского Союза и Восточной Германии с пеной у рта доказывала, что Сташинский – фанатичный бандеровец, готовый даже на самооговор ради того, чтобы обвинить Москву в злодействах, к которым та непричастна. В первых числах октября 1962 года, за несколько дней до начала процесса в Карлсруэ, в СССР вышло интервью с неким Михаилом Давыдяком. Его представили как бывшего члена бандеровской ОУН, которому руководство и разведка ФРГ дали ряд заданий и переправили на Украину. Давыдяк утверждал, что весной 1959 года – едва ли не в последний день в Мюнхене – он говорил с вождем с глазу на глаз и тот велел ему выведать, какие слухи ходят на западе Украины о родне Сташинского. Бандера, мол, планировал послать этого члена ЗЧ ОУН туда же, на Украину, с неким секретным поручением302.

Сомнения по поводу показаний Сташинского высказывали не только по ту сторону железного занавеса. Версия событий, изложенная обвиняемым утром 10 октября, казалась неправдоподобной многим. В нескольких газетах – Frankfurter Allgemeine Zeitung, Die Welt (Гамбург), Deutsche Zeitung und Wirtschaftszeitung (Кёльн) и Süddeutsche Zeitung (Мюнхен) – вопрошали, преступник ли он на самом деле. В какой-то мере скепсис журналистов повлиял на манеру допроса подсудимого, избранную председателем – Генрихом Ягушем. Раздраженный утечками в прессу до начала процесса, он, открывая первое заседание, упирал на беспристрастность суда. Как показали дальнейшие два дня, он был человеком слова. Ягуш неустанно обращал внимание на факты, противоречившие показаниям Сташинского о поездках в Мюнхен, встречах с другими агентами и последних минутах Ребета и Бандеры. Такая въедливость оказалась заразительной303.