Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - Анна Пастернак

«Мы оторопели,[504] – писала впоследствии Ольга. – Это было в его манере – сперва сделать, а уже потом сообщать и советоваться. Кажется, только Ариадна сразу же подошла к нему, поцеловала и сказала: – Вот и молодец, Боря, вот и молодец. – Разумеется, не потому, что она действительно так думала, но просто дело было сделано, и оставалось только поддержать Б. Л.»

Но это были еще не все сюрпризы, которые он для них подготовил. После этого Борис объявил, что послал вторую телеграмму в ЦК, информируя Кремль о своем отказе от Нобелевской премии и прося взамен вновь позволить Ольге Ивинской работать. Он хотел, чтобы ограничения были сняты и она могла получать плату за свой переводческий труд, даже если у него самого теперь не будет средств к жизни.

В тот день Борис повез Ольгу на такси на встречу с Поликарповым. Он высадил ее у входа, а сам в одиночестве вернулся в Переделкино ждать от нее новостей и сообщений о следующем шаге Союза писателей.

– Если вы допустите[505] самоубийство Пастернака, то поможете второму ножу вонзиться в спину России, – говорил Поликарпов Ольге, повторяя слова Федина. – Весь этот скандал должен быть улажен, и мы его уладим с вашей помощью. Вы можете помочь ему повернуться к своему народу. Если только с ним что-нибудь случится, моральная ответственность падет на вас.

Отказа Пастернака от премии было явно недостаточно. «Они» хотели большего. Ольга усердно гадала, чего именно хотят власти, сидя в тот вечер в электричке, идущей в Измалково. Что им было нужно на самом деле, она поняла лишь позднее: «унижение поэта, его публичное покаяние и признание своих «ошибок» – и, следовательно, торжество грубой силы, торжество нетерпимости. Но Б. Л. для начала преподнес им сюрприз по-своему».

Шведская академия ответила на телеграмму Пастернака словами: «Получили ваш отказ с глубоким сожалением, сочувствием и уважением». Это был всего лишь четвертый случай[506] отказа от Нобелевской премии. В 1935 году Гитлер взбесился, когда Нобелевской премии мира был удостоен Карл фон Осецкий, видный антифашист, находившийся в застенках гестапо. После этого Гитлер издал закон, запрещавший гражданам Германии принимать Нобелевские премии, и таким образом не дал трем другим немцам (все они были учеными) получить свои награды.

Ольга встретилась с Борисом в «избушке». Рассказывая о своей встрече с Поликарповым, она заметила, что Борис пребывает в сравнительно хорошем расположении духа. По крайней мере, он, кажется, согласился с тем, что самоубийство – не выход, что в нем нет никакого благородства. После этого она сразу поехала в Москву, чтобы уверить детей, что все хорошо. «Я уже всей кожей ощутила близость нашей смерти,[507] и, когда поняла, что «они» ее не хотят, на сердце отлегло».

Ольга рано легла спать, попросив детей не беспокоить ее. Напряжение этих дней сказывалось на ней, и она была физически и эмоционально истощена. К Ольгиной досаде, ее вскоре разбудил Митя. Ариадна на проводе, сообщил он матери. Та потребовала, чтобы они срочно включили телевизор.

Владимир Семичастный, высокопоставленный партийный функционер (которому предстояло через пару лет стать главой КГБ), произносил речь перед 12 000 слушателей, собравшихся во Дворце спорта в Москве. Это событие транслировали по телевидению и радио, а на следующий день текст выступления напечатали газеты. Накануне вечером Семичастный был вызван в Кремль на встречу с Хрущевым, который приказал ему включить в предстоящую речь заявление о Пастернаке. Хрущев надиктовал несколько страниц заметок, густо сдобренных оскорблениями. Он уверил Семичастного, что его ждет овация, когда тот доберется в своем выступлении до пассажа о Пастернаке. «Это поймут все»,[508] – сказал ему Хрущев.

Семичастный произносил свою обличительную речь со смаком, делая многозначительные паузы, прежде чем уподобить Пастернака «паршивой овце»[509] и свинье: «Свинья – все люди, которые имеют дело с этими животными, знают особенности свиньи, – она никогда не гадит там, где кушает, никогда не гадит там, где спит. Поэтому если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал. А Пастернак – этот человек себя причисляет к лучшим представителям общества, – он это сделал. Он нагадил там, где ел, он нагадил тем, чьими трудами он живет и дышит…» Как и предвидел Хрущев, речь Семичастного неоднократно прерывали взрывы аплодисментов.

Пастернак прочел эти оскорбительные нападки на следующее утро в «Правде». И стало ясно, чего еще хотел Кремль. «А почему бы этому внутреннему эмигранту не изведать воздуха капиталистического, по которому он так соскучился и о котором он в своем произведении высказался, – гремел Семичастный. – Я уверен, что общественность приветствовала бы это! Пусть он стал бы действительным эмигрантом и пусть бы отправился в свой капиталистический рай!» Власти желали выгнать его из России.

Борис обсудил с Зинаидой возможность эмиграции всей семьей. Она сказала, что для того, чтобы жить в покое, он должен ехать. «А ты и Леня?» – удивленный, спросил он жену, Зинаида ответила, что она лично никуда не поедет, но хочет, чтобы он прожил остаток своих дней в чести и покое. «Нам с Леней[510] придется отказаться от тебя, но ты же понимаешь, это простая формальность».

Борис пошел в «избушку», чтобы обсудить ситуацию с Ольгой и ее дочерью. Ирина была шокирована тем, как он поседел и исхудал. «Атмосфера была ужасная,[511] – вспоминала Ирина. Переделкино перестало быть безопасным. – Потом как-то вечером [после речи Семичастного] кто-то забрасывал дачу камнями и выкрикивал антисемитские оскорбления». Тогда Пастернак заговорил с ними об отъезде из России. «А почему бы и не уехать?» – осторожно спросила Ирина. «Может быть, может быть, – покивал Борис. – А вас потом через [Джавахарлала] Неру». Борис сел и написал письмо в Кремль: мол, если теперь его расценивают как эмигранта, он хотел бы получить разрешение покинуть страну, но не хочет оставлять здесь «заложников», поэтому просит разрешения для Ольги и ее детей сопровождать его. Едва дописав письмо, он порвал его и сказал Ольге: «Нет, Лелюша, ехать за границу я не смог бы[512], даже если бы нас всех отпустили. Я мечтал поехать на Запад как на праздник, но на празднике этом повседневно существовать ни за что не смог бы. Пусть будут родные будни, родные березы, привычные неприятности и даже – привычные гонения. И – надежда… Буду испытывать свое горе».