Долгая нота. (От Острова и к Острову) - Даниэль Орлов

Годы, что они жили вчетвером, оказались для Татьяны самыми счастливыми и спокойными. Их семья — дружная, большая, шумная — звенела и искрилась детским счастьем, доброй проказой и взаимной нежностью. И когда дети один за другим стали взрослеть, Татьяна ощущала, словно ствол их общего дерева набирает силы, упрямит вечному круговороту добра и зла. Вот-вот — и возникнут новые побеги, новая жизнь. Васька, совсем уже взрослый, должен был отправиться в армию. А после, как полагала Татьяна, по обычаю местных ребят жениться, сделав её бабушкой. «Хорошо быть молодой бабушкой, — думала она и представляла, как будет знакомить Лидку с Васькиным сыном (она была уверена, что у Васьки родится сын): — А это мой внук!»

Как-то летом, перед самой Васькиной отправкой в войска приехали они в Москву всем семейством. Поселились в гостинице «Минск» — в той самой, в которую её устраивал Борис. Окна номера выходили всё на ту же улицу Горького. Только номер на последнем этаже. Она смотрела вниз из окна и пыталась вспомнить, как было тогда, что она чувствовала. Но то ли цвет стен оказался другой, другие шторы, картины на стенах, то ли суета с детьми её отвлекала, но не могла она услышать в себе звучание прежней струны.

Пробыли в столице неделю. Бродили по музеям, ездили на ВДНХ, катались на кораблике по Москва-реке. В один из дней она отправила младших с Сергеем, а сама села на трамвай и доехала до дома Бориса на Чистых прудах. Вышла на той же остановке, но перешла дорогу и уселась на скамейку, глядя на окна его квартиры. Звонить Михаилу она не стала. Она не писала ему ни разу, да и он больше себя не проявлял. Татьяна просто сидела на скамейке, прижав к груди сумочку, и смотрела на дом. На круге прозвенел трамвай, и Татьяна вдруг отчётливо представила себе Бориса. Словно увидела его, выходящего из дома в сером костюме, в галстуке. Вот он ведёт её за дом, открывает «волгу», широким жестом приглашает садиться, выезжает со двора, оглядываясь по сторонам. Вот они едут через Москву, а она смотрит на него и сравнивает с Хемингуэем. И вечер в «Праге». И музыка. Что тогда играло? Жан Татлян! Да, играл Жан Татлян. Такая протяжная и нежная мелодия. И потом ночной бульвар. И Борис, подпрыгивающий, чтобы сорвать со склонившейся ветки липовую почку — сладкую, пахнущую скорым летом и надеждой на новую жизнь. Вспомнила себя, сидящую поджавши ноги в кресле и смотрящую на спящего Бориса. Его рука, мускулистая, в седой шерсти, опущена вниз. А по лицу скользят световые пятна, отражаясь от потолка….

Татьяна поднялась и быстрым шагом пошла вдоль бульвара, чтобы не настигло, не утянуло, не осталось в ней всё то, чего она никогда не забывала, но никогда и не помнила, боясь сойти с ума от горя утраты. Да и как она могла позволить себе эту долгую память, если был рядом человек, посвятивший ей свою жизнь, — хороший, милый и по-настоящему любимый.

Она вернулась в гостиницу, где собралась уже вся семья, обняла всех, поцеловала, а потом уткнулась в спину Сергею и замерла, горячо дыша ему в пиджак.

— Мать, ты что? — удивился Васька.

— Всё хорошо. Просто я вас всех очень сильно люблю.

Тем же летом неожиданно появился на острове Лёнчик. Ходили слухи, что он продал квартиру и уехал в Ленинград. Оказалось, что правда. Лёнчик приехал с набором ленинградских конфет, зефира и с огромным букетом гербер. Он поцеловал Татьяне руку, надавал шутливых тумаков Ваське и долго и крепко жал ладонь Сергею, всем видом показывая приятие. С любопытством он смотрел на Киру и Валентина, поворачивал их, словно игрушки, то так, то эдак.

— Твои дети, Таня, твои. Что тут скажешь? Особенно парень. Совсем твой. Красавец вырастет. Девки прохода не дадут. Но и ты, Сергей Андреич, постарался. Кира Сергеевна получилась хоть куда. Вообще, вы молодцы!

С Андреичем Лёнчик сошёлся быстро. Они как-то сразу исполнились друг к другу симпатией. Уже на следующий день втроём с Васькой отправились на рыбалку. А вечером Лёнчик уже пил с Андреичем водку и распевал песни, подыгрывая себе на взятой у соседей гитаре. Казался он Татьяне новым, незнакомым, каким-то необычным, словно что-то такое пережившим, что изменило его однажды и навсегда.

Рассказывал, что устроился в Ленинграде в пароходство. Работает, получил комнату где-то у Нарвских ворот, уже выбился в передовики.

— Бывшие однокашники по Макаровке помогли — заделались в начальники. Пусть и небольшие, но с определённым влиянием. Так что, Танечка, теперь я трудоустроен, перспективен и с надеждой на ленинградскую прописку. Можешь быть за меня совершенно спокойна.

И она уже не волновалась, как раньше, за Лёнчика, забыв свою пусть и надуманную, но вину, что оставила его одного, не выдержав и не простив сущих глупостей.

Потом Лёнчик приезжал почти каждое лето в отпуск. Останавливался у них, спал на раскладушке. Они опять плавали с Сергеем на рыбалку, вместе с детьми и Татьяной устраивали пикники на Заяцких. Подруги качали головами, но смотрели на их общее счастье пусть и с непониманием, но с уважением, как на чудо.

Когда Вальке исполнилось двенадцать, Сергей неожиданно заболел. Он диагностировал болезнь сам, сам провёл анализы и, когда понял, что ничем хорошим это не кончится, семье не рассказал. Просто в какой-то момент он стал худеть, слабеть, а после и вовсе слёг. Скончался он в сентябре, пролежав не вставая почти месяц. В последний вечер он подозвал к себе Киру, погладил по голове и попросил беречь маму. Ночью его не стало.

Татьяна всю болезнь надеялась, что обойдётся, что это только временно, что сильный, закалённый организм мужа справится. Но болезнь оказалась подлее, уйдя от ножа приехавшего на операцию хирурга, вглубь.

Андреича хоронил весь Остров. Собрались все. Столько людей Татьяна не видела даже на первомайских митингах. Гроб с телом стоял в клубе, и люди весь день несли к нему сорванные последние осенние цветы. Она сидела на банкетке в углу зала вместе с Кирой и Валькой и молчала. Удивительно, но слёз не было. Она только осунулась, измаявшись изнутри, и теперь лишь смотрела сухими и посветлевшими глазами на подходящих к гробу людей. Васька на похороны надел парадную морскую форму и сутулым восклицательным знаком заканчивал собой долгую фразу пришедших проститься островитян, стоя у самого гроба.

Как Андреича, никого так больше на Острове не любили. Многие были обязаны ему жизнью, здоровьем и даже семейным счастьем. Многих он вытянул с того света, многих на этот свет принял. Последние курсы медицинского он закончил заочно, формально пройдя ординатуру. Его любили и там. Из Ленинграда приехала делегация врачей, с которыми, как оказалось, он состоял в долгой переписке, щедро делясь опытом своей обширной практики. Врачи по очереди подходили к Татьяне и по-ленинградски целовали ей руку. Она видела их повлажневшие глаза. Она была благодарна. Благодарна всем, кто пришёл, чтобы проститься с её мужем. С её милым и любимым Сергеем, с её Серёжей. Вечером, после похорон, после того как отыграл приехавший из Кеми оркестр, после долгого и хмельного поминального банкета в школьном спортзале Лидка пришла к ним домой вместе с Чеберяком. Они уложили отяжелевшую Татьяну в кровать и долго сидели рядом, гладя её руку, пока она наконец не заснула. Васька в это время сидел на кухне и мрачно пил в одиночестве, поставив перед собой бутылку.