Размышления о чудовищах - Фелипе Бенитес Рейес

И дело в том, что Чжу Е, устав терпеть ее выходки, задумал свою собственную выходку: отравить Эли. Так что он пошел в аптеку, купил пачку средства против насекомых, окрещенного Байтон DP3, которое, видимо, казалось ему наиболее губительным средством из тех, что имеются в продаже, и растворил его в кувшине молока, потому что случилось так, что вышеупомянутая Эли страдала гастритом, несомненно, от беспорядочного образа жизни, сопряженного с ее работой, и всегда выпивала кувшин молока, возвращаясь из царства шампанского. Приготовив свое зловещее снадобье, Чжу Е лично отправился в бар «Тарсис» к закрытию, вытащил из этой грязи свою возлюбленную и попросил ее провести с ним ночь, на что она согласилась, потому что, в соответствии с ее системой сложного равновесия, ей следовало быть снисходительной к китайцу. Когда они пришли домой к Чжу, он подал ей стакан отравленного молока, но она сделала только один глоток, потому что вкус показался ей странным, ввиду чего, после ссоры на повышенных тонах, Чжу Е пришлось заколоть ее. Когда Эли была заколота и мертва, Чжу Е позвонил Ли Фону, ведь тот продал покойницу его родственнику, и они вдвоем перевезли тело в ресторан Синь Миня, дотащили его до морозильной камеры и в конце концов запихнули в холодильник. Поскольку дни шли, а ни один холостой или вдовый китаец не умирал, тело Эли продолжало покоиться среди уток и кур, к беспокойству Ли Фона, боявшегося, что труп обнаружат.

Ли Фон, как я уже говорил, был правой рукой Синь Миня, и у них у обоих был обычай пить чай после того, как они закрывали ресторан и служащие уходили, и тогда они говорили о своей стране и о своих этнических делах. Так вот, однажды ночью после такого чаепития Синь сообщил Ли о своем намерении провести ревизию в холодильнике, потому что у него все увеличивались подозрения в том, что один из поваров ворует утиное мясо, и Ли Фон, само собой, задрожал.

— Я сделаю это завтра, Синь. Не беспокойся. Завтра я проведу инвентаризацию. Дай мне накладные и счета, и я сам займусь разоблачением этого вора, если он, конечно, вор, — должно быть, сказал Ли Фон своему начальнику.

— Я не смогу заснуть от такого беспокойства. Я сделаю это сам, и немедленно, друг Ли.

(Примерно так.) Потом Синь Минь спустился в холодильную камеру, а Ли Фон задумался. (Он был в ужасе и нервничал, но все же задумался, а это большое искусство.) Через несколько минут Ли Фон тоже спустился в холодильную камеру и увидел, что Синь Минь нагнулся над морозилкой, которая имела размеры четырех поставленных друг на друга гробов. На полу валялось полно замороженной птицы, пакеты с обледеневшими овощами, — ведь Синь Минь опустошил морозилку до самого дна, где покоилось тело убитой, с волосами, превратившимися в сосульки. Охваченный паникой (как обычно говорится) и в высшей степени смятенный (так тоже обычно говорится), Ли Фон ударил своего начальника по голове одним из замороженных пакетов, чтобы тот потерял сознание и можно было бы, по возможности, отложить неоткладываемое, однако, несомненно, из-за нервов, рука изменила ему, и он убил его: Синь Минь, покойся с миром, можем мы сказать.

Потом Ли Фон позвонил Чжу Е, но заговорщики не пришли к согласию и не выработали никакой общей стратегии, учитывая, что Чжу пребывал в отчаянии и был пьян до такой степени, что даже не понял, что говорил ему Ли Фон, тем более что тот, в свою очередь, говорил с ним голосом, сбивчивым от ужаса и от плача. Так что вскоре Ли Фон оказался один на один с двумя трупами, обезумевший от горя, и не у кого было попросить помощи.

Само собой, Ли Фон подумал было перевезти обоих мертвецов на кладбище и при помощи сторожа спрятать их в одной из пустых могил, но то ли из-за сложности операции, то ли из-за того, что он находился в высшей степени помрачения рассудка и тревоги, свойственной случайному убийце, он в конце концов решил сдаться, потому что дело, по его понятию, никак нельзя было исправить.

Как бы там ни было, прежде чем совершить этот шаг, скорее мелодраматичный, чем решительный, Ли Фон отправился бесцельно бродить по улицам, до тех пор пока инстинкт не привел его, как и во многие другие ночи, в бар «Анубис», местный храм жиголо. И вот, я понимаю, что вам это покажется натужной рифмой в бесконечной космической поэме, полной чепухой, но дело в том, что там перед Ли Фоном предстало Провидение в человеческом облике Кинки, который, как оказалось, сочетает свои занятия воровством с обязанностями жиголо. По той или иной причине (?) китаец и преступник в конце концов поладили, и Ли Фон поведал Кинки свою проблему.

— Все можно уладить, — сказал оптимист удрученному, после чего неопытный убийца и предполагаемый починщик реальностей направились в ресторан.

По признанию Кинки, он пытался только помочь Ли Фону, симулировав убийство, характерное для психопата, чтобы таким образом подозрения не пали на лучшего друга жертвы, и поэтому он воткнул Синь Миню в голову нож, а это почти единственное, чего друг обычно не делает с другим другом, по крайней мере на Западе.

(— Это преступление — заколоть мертвеца? — спрашивал Кинки в своем признании.)

Естественно, филантропия не относится к тем добродетелям, что переполняют душу Кинки, и эта симуляция должна была обойтись Ли Фону в приличную сумму денег.

(— Это был не шантаж, а оплата, — так заявлял Кинки.)

Как бы там ни было, это театральное действо мало помогло, потому что Ли Фона окончательно расперло изнутри, он сдался и заложил всех.

— Кончился китайский водевиль, — вздохнул комиссар с облегчением, ведь эта гора бродячих трупов переходила теперь в судейские руки. — Вы все приглашены на кофе.

Так что мы по очереди пошли в бар напротив пить кофе в ознаменование этой победы и судачить о странностях людей из Китая.

В конце концов Мутис не поехал на экскурсию на Металлический Остров, и, признаюсь, меня обрадовал его отказ, потому что я воспринял его как жест верности нашей банде, находившейся из-за вновь прибывших личностей под угрозой распада. Хуп, само собой, уехал, и в эти выходные Бласко, Мутис и я пошли бродить ночью, сделав обычный круг, — мы чувствовали себя отстраненными от тайны, от приключения, значимость которого нашим воображением преувеличивалась, ведь воображение — это мощный микроскоп.

(— Что они там, интересно, делают? — спрашивали мы себя.)

(— Как там все идет?)

На Бласко неприятности набросились сверху, как тигр: кинотеатр, где убирала его жена, собирались закрыть в течение нескольких месяцев, банк, где она убирала, заключил контракт с предприятием, занимавшимся поддержанием чистоты, а умирающая, за которой она ухаживала, отправилась в дом престарелых, так что у нее оставалась только работа в нескольких домах, а этого не хватало даже для того, чтоб платить за квартиру.

— Мы погибли, — повторял Бласко, потому что «Легкий и нефритовый» по-прежнему с треском проваливался на поэтических конкурсах, а эта книга была его единственным достоянием, эфирной лирической собственностью, капиталом из бурь и расколотых могил… В общем, владениями в аду.

(— Мы погибли.)

Эти выходные показались мне очень длинными, потому что я хотел, чтоб вернулся Хуп и рассказал мне в своей гиперболической манере о поездке на призрачную платформу, не потому что меня интересовала поездка сама по себе, разумеется, нет, а потому что я вдруг начал очень скучать по своему другу, по его шумному присутствию, по его пылкому глаголу Заратустры, и, полагаю, с Мутисом и Бласко происходило то же самое, несмотря на то что Хуп в последнее время ходил отдельно от нас, занятый сотворением культа Того, Кто Был, похитившего его душу, или что-то вроде.