Рассказы веера - Людмила Третьякова

Нечего и сомневаться, Дюма-сын, описывая свой роман с куртизанкой, весьма идеализировал образ прекрасной и несчастной Мари Дюплесси.

Но что до того читателю, а главное, читательницам? Им хотелось истории о любви – красивой, романтичной, обреченной, – и они ее получили, читали, не отрываясь, обливая горючими слезами страницы и жалея лишь о том, что книга такая короткая...

Дюма-сын за свою достаточно долгую жизнь написал много всего: и пьес, и стихов, и прозы. Но ничто не могло сравниться с его реквиемом по погибшей молодой любви. «Дама с камелиями» осталась вечным памятником двадцатичетырехлетнего автора безвременно погибшей подруге – Мари Дюплесси.

...Сочувственно перелистывая страницы «Дамы с камелиями», Любовь Ивановна поневоле задумывалась о том, что ее собственная история началась с падения, в котором она, в сущности, была не виновата. От нее так же откупились быстро исчезнувшим золотом, оставив один на один с жизнью суровой и безжалостной.

Мысль же Дюма о том, что Мари Дюплесси, став игрушкой в руках богачей, не переставала тяготиться своим позорным занятием и мечтала о тихом женском счастье, особенно пришлась по душе Любови Ивановне.

Сытым дамам и господам легко рассуждать о морали! Но каково терпеть вечное унижение бедностью молодым и очаровательным женщинам? Разве они не знают, что быстротекущее время скоро, очень скоро превратит их в жалких старух? Не станет ли им тогда безумно жаль, что когда-то так неразумно они распорядились своей молодостью и красотой?

И читая о безвременной – в двадцать четыре года! – кончине больной, всеми оставленной Мари, Любовь Ивановна с ужасом размышляла о собственном будущем. Мало-помалу она пришла к мысли, что чистота, добродетель, нетронутый житейской грязью мир – они существуют далеко не для всех. И она не из числа тех счастливиц, которые получают все блага словно по мановению волшебной палочки.

А потому ей надо надеяться только на себя. И первым делом выбросить из головы романтические бредни, которые только осложняют жизнь. С нее хватит! Она больше никогда не станет жертвой. Она заставит сделаться ею кого-нибудь другого – иначе не вырвать своего благополучия у скряги-судьбы.

* * *

Потоки женских слез по поводу сочинения Дюма-сына продолжали литься, но и мужчины отдавали ему должное. Феноменальный успех «Дамы с камелиями» не оставил равнодушным Федора Михайловича Достоевского, который устами одного своего героя говорил, что этой удивительной исповеди человеческого сердца «не суждено ни умереть, ни состариться». Правда, о женщинах, подобных Мари Дюплесси, писатель отзывался без всякой сентиментальности :

«Камелия все более и более в моде. Возьми деньги да обмани хорошенько, то есть подделай любовь, – вот что требуют от камелии».

Камелии! С букетом этих цветов Мари Дюплесси появлялась в ложе театра, смущая добродетельных дам своею красотой, роскошью туалетов, блеском драгоценностей.

Камелии! После невероятного успеха романа Дюма так стали называть в Петербурге женщин, добывавших себе средства к существованию продажей своих ласк.

Вместе с этим словом прижилось на русской почве и другое понятие – «демимонд», «полусвет». В этом тоже чувствовалось влияние Парижа, вслед за которым в России стали избегать более привычных уху грубых слов применительно к женщинам не слишком строгой нравственности. Чаще стали говорить: «актриса», «камелия», делая, конечно, различие между ними и теми, кто ищет клиентов на улице.

«Полусвет» – это общность мужчин и женщин, которые связаны отношениями, не предполагающими строгого следования законам морали. Здесь кавалер мог приятно проводить время с приглянувшейся дамой, будучи твердо уверен в том, что она более ни на что не претендует, кроме некоторой суммы из его кармана. Как и в высшем свете, здесь устраивали ужины с танцами, но во всем было больше интимности, свободы обращения, а веселье чаще всего заканчивалось уединением в каком-нибудь укромном уголке, куда почти не долетали звуки веселых полек и кадрилей.

Адреса мест, где представителям обоих полов предоставлялась возможность «с приятностью» провести время, были всем известны. И устройство подобных заведений не требовало больших усилий. Какая-нибудь ловкая мадам снимала помещение с гостиной, небольшим залом для танцев и местом для уединения с приглянувшейся красоткой.

Здесь можно было встретить весьма респектабельных мужчин, банкиров, членов дипломатического корпуса, чиновников высокого ранга, людей титулованных с громкими аристократическими фамилиями. И никогда – великосветскую даму.

Любой полушепот, легкий намек на посещение неподобающего места бесповоротно губил репутацию женщины из общества. Даже если лишь какая-то досадная случайность привела ее сюда. Даже если речь шла отнюдь не о любовном свидании. Хотя, говоря по правде, для чего тогда существовали эти салоны, назначение которых каждому было очевидно?

Да и к чему они здесь, светские дамы? Как легко и просто, откинув всякую условность, здесь можно провести время с представительницами полусвета, то есть с «камелиями».

По описаниям знатоков такого рода удовольствий, внешне они ничуть не уступали носительницам знатных фамилий:

«Очень хорошенькие, очень любезные женщины, одетые с большим вкусом и прекрасно подражающие хорошим манерам и поведению благороднейших из наших дам, самых родовитых». «Самых родовитых»? Нет, все-таки копия всегда уступает подлиннику, а самая тщательная подделка чем-нибудь да и выдаст себя. Не без издевки над простушками, пытающимися выглядеть герцогинями, про самых дорогих петербургских «камелий», как правило, «терявших» в мирской суете свои истинные имена, писали, что «туалеты их были блистательны, кринолиновые юбки поражали своими размерами: дамы эти, несмотря на их изящный вкус, любят немного преувеличивать моду».

Забавные сведения об одной удачливой немочке, добравшейся до российских берегов только что не в исподнем и сделавшей здесь блистательную карьеру, рассказывал журнал «Современник» за 1856 год. Такие приключения происходят не просто с красивыми женщинами – этого совершенно недостаточно, а с теми, кто готов к ним.

Так вот, эта девятнадцатилетняя девушка из заштатного немецкого городка, нескладная, безвкусная, взятая в петербургский третьеразрядный бордель, каким-то чудом высвободилась оттуда без заметных потерь. «Превращаясь постепенно из Иоганны в Шарлотту, а потом в Шарлотту Федоровну, она обнаружила удивительную наблюдательность и необыкновенную способность воспринимать весь наружный блеск, все внешние условные формы, со всеми их тонкими и неуловимыми для простого глаза оттенками», – сообщал автор о чудесной метаморфозе.

«Через три года после своего приезда в Петербург, когда она, под покровительством какого-то господина, влюбившегося в нее, обзавелась своим маленьким хозяйством и квартиркой, – описывает журнал этапы этого славного пути, – ее было не узнать. Она сделалась развязною, начала болтать довольно порядочно по-русски, обнаружила вкус в выборе своих туалетов и вела себя с таким тактом и с такою скромностью, что на улицах или в театрах ее можно было бы принять за порядочную женщину».