Селена, дочь Клеопатры - Франсуаза Шандернагор

– Не может быть двух Цезарей!

Вздор! Октавиан всегда был убежден, что не может быть двух Цезарей. Так же как и Марк Антоний с Клеопатрой. Развеем дымовую завесу: Цезарион и был причиной конфликта, его скрытой проблемой.

Он прожил шестнадцать лет, кроткий Кайзарион. Шестнадцать лет, возраст Ромео… Стоя с оголенным торсом, он протянул шею и лишь попросил не держать его и не связывать руки:

– Освободите меня. Пускай я умру свободным! Иначе мне будет стыдно, если в мире мертвых царя примут за раба…

Селена не присутствовала при этой сцене, но она всегда будет возникать перед ней. Она будет стоять перед ее мысленным взором так же отчетливо, как и убийство Антилла: образ мальчика, который расстегивает на плече тунику и отворачивает одежду до пояса, мальчика, гордо склоняющего голову, – картина, на которой остался налет очень давнего воспоминания. Воображаемое воспоминание, к которому она так часто возвращалась, что оно приобрело оттенок реальности, но с течением времени поблекло, растворилось и исчезло, как и все остальное, на истертом временем полотне.

Из тех далеких дней, проведенных Селеной в оккупированном Царском квартале, всплывают и другие детали, порой нелепые. К примеру, погребальная накидка Филострата, бывшего личного философа ее отца, который теперь медленно следовал за философом официального победителя. Софисту Филострату совершенно не хотелось ни «умирать вместе», ни быть казненным, как все приближенные Антония, как схваченный Канидий, преданный маршал, как республиканец Туруллий или памфлетист Кассий из Пармы. Филострат считал себя слишком великим мыслителем, чтобы по доброй воле уйти из жизни.

– Истинно мудрые мудрецы спасают мудрецов, – то и дело повторял он своему коллеге, цепляясь за его плащ и докучая. – Видишь, Арейос, ты вынуждаешь меня носить траур по самому себе! Я больше не живу… – И он вытягивался прямо на земле, поперек дороги, сопровождая своими жалобами идущих к отхожему месту… В конце концов Октавиан помиловал этого несчастного и сделал из него советника.

Итак, Селена отчетливо помнила эту накидку. Так же как и восковые маски на погребальной церемонии отца. Эти бледные «образы», которые несколько месяцев назад она обнаружила в Тимоньере, достали из шкафов, и их надели на лица незнакомые люди, облаченные в ненастоящие доспехи или в широкие черные одежды. Создавалось впечатление, что духи всех Антониев молча склонились над гробом самого выдающегося из них.

Грандиозные похороны. Хотя Клеопатра и была заточена на краю полуострова, она все же добилась разрешения на их организацию и устроила церемонию с царской пышностью, как она привыкла делать все. Но ее дочь этого не запомнила. Тело сожгли на костре или похоронили? Неизвестно. Но точно не забальзамировали, было слишком мало времени. В такой спешке они ограничились тем, что обмыли его, переодели и надушили… Увидела ли она в последний раз черты отца? Заставила ли Царица «внебрачных детей Антония», или, как называли их солдаты армии Октавиана, «маленьких метисов», поцеловать лежавшего на погребальном ложе любимого отца, чтобы растрогать римлян? Селена с силой забрасывала сети в глубину своей памяти и иногда вытаскивала из песков мраморную голову с моложавым профилем и красивыми, ниспадающими на лоб локонами, – но был ли это ее отец или Александр Великий, телом которого, лежащим в хрустальном гробу, она часто любовалась в Соме?

Свою скорбящую мать, свою «последнюю» мать, которую ей никогда больше не увидеть, она помнила только как далекий, стертый временем призрак: женщина в черном, волосы посыпаны пеплом. Без украшений, без золота, без блеска. Хрупкий силуэт, несмотря на большую вуаль.

– Она похудела, сильно похудела, – переговаривались служанки. – Говорят, что она больше не ест, хочет умереть от голода… Кажется, она ногтями расцарапала себе грудь, и в ранах началось заражение.

Даже во время церемонии принцам было запрещено приближаться к Царице: они пали ниц на расстоянии, а личный охранник Октавиана отгородил от них пленницу. Но, по крайней мере, со своего места она могла убедиться, что они еще были живы…

Знала ли она тогда о судьбе старших детей? Были ли они мертвы к тому моменту? Антилл – наверняка да. Что же до Цезариона, то никто никогда так и не узнал об этом. Кроме палача. И Октавиана. И Арейоса, самого признанного и совестливого философа.

Селена не стала вытирать запекшуюся кровь ни со своей туники, ни с волос. Чья рука совершила священный обряд над ее убитыми братьями? Кто налил воды из Нила и произнес слова надежды: «Я избежал зла, чтобы обрести лучшее»? Или их тела бросили шакалам, а головы – воронам, без приношений и без могилы?

Она также задавала себе вопрос, где покоятся останки ее родителей. Не в Мавзолее: когда они умерли, он еще был полон сундуков, статуй, мебели, шелков и саркофагов; Мавзолей ломился от сокровищ, и вокруг него без передышки сновали груженые римские телеги… Возможно, вопреки последнему письму ее матери и всем известному завещанию, римляне навеки разлучили их тела, четвертовали их любовь, разъединили их судьбы?

Как бы там ни было, земля укрыла их и их разум нашел успокоение. А братья? Если никто так и не бросил ни пригоршни пыли на их окровавленные тела, не полил на них очищающей воды? Ведь в таком случае они всегда будут требовать причитающееся. Лишенные траурного плача, их безутешные тени бродили по подземелью, взывая к любимой сестре. Они приглашали ее, манили, но каждый раз, как она была готова броситься за ними и спуститься во мрак пустого города, в катакомбы своей души, ее останавливал голос матери: «Будь смелее, разливайся песней, спасай свою жизнь».

И Селена взяла себя в руки. Она – дочь Клеопатры! Выбросить из сердца. Убраться прочь от колодца. И она выла в тишине, выла от боли, как Гекуба[143], и лаяла, как она, превращаясь в собаку. Однажды она тоже будет кусать, разрывать, пожирать, вырывать глаза, обнажать шею, убивать! И она, в свою очередь, будет жаждать человеческих жертв и крови. Крови убийц.

Когда в Риме стало известно, что Октавиан захватил Александрию, Антоний был мертв, а Клеопатра взята в плен, банкиры сразу же втрое уменьшили процентные ставки: благодаря сокровищам Египта Римское государство снова стало платежеспособным.

Офицеры сняли с детей украшения, все до одного, кроме бирюзовых амулетов самого младшего и крошечного золотого Гора у Селены. Октавиан приказал вынуть камни из оправы и переплавить металл. В Александрии уже чеканили его деньги: на лицевой стороне – закованный в цепи крокодил, символизирующий побежденное царство, и надпись: «Египет взят». У детей отняли и игрушки: в Царском квартале куклы, повозки, обручи и волчки никогда не делались из дерева или свинца, а исключительно из золота, серебра и слоновой кости…