Смерть после полудня - Эрнест Хемингуэй

Судя по энтузиазму, который я наблюдал в период Республики, современная коррида останется существовать в Испании вопреки всем намерениям ее нынешних политиков проевропейского толка, которые желают объявить ее вне закона, чтобы не краснеть перед своими коллегами на встречах Лиги Наций, а также на дипломатических и дворцовых приемах. В настоящее время против нее разворачивается жесточайшая атака силами кое-каких газет, субсидируемых правительством, но коль скоро такая масса людей зарабатывает себе на жизнь разведением, транспортировкой, откормом и забивом боевых быков, то я не верю, чтобы правительство действительно запретило корриду, как бы сильно ему этого ни хотелось.

Сейчас ведется подробнейшее изучение фактического и потенциального использования всех земель, ныне отведенных под выпас быков боевых пород. В рамках аграрных нововведений, которые намечены к внедрению в Андалусии, кое-какие наиболее обширные латифундии наверняка будут раздроблены, но поскольку в Испании развито как животноводство, так и растениеводство, а значительная доля выпасных земель не подходит для выращивания сельхозкультур, да и от разводимых животных ничего не пропадает понапрасну, раз уж их всех рубят и продают на мясо независимо от места заклания, хоть на арене, хоть на скотобойне, существенная пропорция земли на юге, которая ныне используется под пастбища, наверняка сохранит свое предназначение. В стране, где в 1931-м было решено запретить любые машины для посевных и уборочных кампаний, чтобы обеспечить работой сельхозрабочих, правительство наверняка не станет торопиться переводить огромные новые площади под пашню. Вопрос о переориентации выпасных земель под Кольменаром и Саламанкой даже не стоит. Я ожидаю определенного сокращения площадей под разведение быков в Андалусии и дробление кое-каких ранчо, однако считаю, что радикальных изменений в этой отрасли не будет при нынешнем правительстве, хотя многие из его членов гордились бы запретом корриды и безо всякого сомнения сделают для этого все, что в их силах, ну а быстрейший путь к этому лежит через быков, раз уж талант матадора проявляется сам по себе, как у акробатов, жокеев или даже писателей, и среди них нет ни одного незаменимого; а вот боевые быки суть продукт тщательной селекционной работы на протяжении многих поколений, подобно скаковым лошадям, так что если все эту породу отправить на бойню, с ней будет покончено раз и навсегда.

Умей я сделать из этого настоящую книжку, в ней нашлось бы место для всего. Прадо, смахивающий на солидный американский колледж, с дождевальными головками, орошающими лужайку ранним и ярким мадридским летним утром; голые холмы белесой глины на том берегу против Карабанчеля; многодневные путешествия на поезде в августе, когда ветер теребит опущенные жалюзи на солнечной стороне; мы катим сквозь метель из мякины, смахнутой с затвердевших глинобитных площадок для молотьбы; запах зерна; и мельницы, сложенные из камня. Там была бы перемена, которую чувствуешь кожей, оставляя за спиной зелень Альсасуа; был бы Бургос, медленно выплывающий из-за дальнего горизонта, и кусок сыра, уничтоженный тем же вечером в гостиничном номере; был бы паренек, на пробу везущий в Мадрид оплетенные кувшины вина; это была его первая поездка в столицу, и он от избытка чувств принялся всех угощать, а мы взяли да напились, включая парочку офицеров из Гражданской Гвардии, а я умудрился потерять общие билеты, и тогда эти же офицеры вывели нас через турникет на перроне (под видом арестантов, потому как билетов-то не было, а потом, усадив в такси, они взяли под козырек); была бы Хедли с бычьим ухом, завернутым в носовой платок; ухо жесткое и сухое, как корка, волосы все повылезли, а тот мужчина, который его отрезал, сейчас тоже облысел, зачесывает длинные пряди на затылок, а ведь тогда был щеголем. Красавец хоть куда.

Эта книжка объяснила бы, как все кругом меняется, когда ты на закате катишь на поезде с гор в Валенсию, держа на коленках петуха, которого твоя попутчица везет родной сестре; книжка показала бы деревянную арену в Альсире, где убитых лошадей стаскивают на поле, и ты вынужден пробираться мимо этих туш; а еще был бы уличный шум и гам в Мадриде после полуночи; июньская ярмарка, которая бурлит до утра; а после воскресных боев пешее возвращение домой или на пару с Рафаэлем в такси — «¿Que tal?». — «Malo, hombre, malo»,[33] с его характерным вздергиванием плеч, — или в компании с Роберто — ты ему «дон Роберто», он тебе «дон Эрнесто», — с таким вечно вежливым, таким обходительным, таким славным товарищем. И был бы дом, где жил Рафаэль (еще до того, как стало почетно слыть республиканцем), где на стене висела голова быка, заколотого шпагой Хитанильо, а на полу стоял исполинский кувшин для масла; дом, где всегда дарили подарки и удивительно вкусно кормили.

Хорошо бы в этой книге передать пороховую гарь, дым, вспышки и треск трака[34] в зелени деревьев, а еще вкус оршада, ледяного оршада, и свежеумытые улицы под солнцем, и дыни, и запотевшие кувшины с пивом; аисты на крышах в Барко-де-Авила, и их кружение в небе; и арены цвета красной глины; и ночные пляски под флейты и барабан в свете лампочек на ветвях; и портрет Гарибальди, увитый листвой. Получись у меня такая книга, в ней была бы натянутая улыбка Лагартихо; когда-то она была настоящей; были бы матадоры-неудачники, плещущиеся с дешевыми потаскушками в Мансанаресе вдоль Пардского шоссе; «по деньгам и удовольствия», как говаривал Луис; игра в мяч на траве у реки, куда приехал женственный маркизик со своим боксером; где мы приготовили паэлью и пешком вернулись домой уже затемно, пока мимо нас проносились машины; и электрические фонари, просвечивающие сквозь зелень листвы; и роса, сбивающая пыль в прохладе ночи; сидр в Бомбилье, и дорога до Понтеведры из Сантьяго-де-Компостелы с ее крутыми виражами среди сосен и шелковиц, что растут вдоль трассы; и Альгабеньо, самый гнусный очковтиратель из них всех; и Маэра, надевающий боевой костюм в номере Квинтаны в присутствии священника, в тот самый год, когда все так много пили и никто никого не обижал. Да, был такой год, но для книжки этого мало.

Оживи все это заново; вечером с моста сыпани горсть кузнечиков для форели в Тамбре; вставь серьезную смуглую физиономию Феликса Морено в старом пансионе «Агвилар»; не забудь про Педро Монтеса, неуклюжего храбреца с отсутствующим взглядом, который для переодевания к бою сбегал из дому, потому что пообещал матери завязать с корридой, когда его брат Мариано погиб на арене мадридского Тетуана; и Литри, как крольчонок, с его нервным подмигиванием атакующему быку; у него были ужасно кривые ноги и невероятная храбрость; эти трое уже мертвы; и нигде не упоминается о пивной на тенистой стороне улицы под «Палас-отелем», где он сиживал с отцом, а сейчас там устроили ситроеновский салон; и ничего не сказано о том, как несли Педро Карреньо, мертвого, по улицам с факелами и наконец положили обнаженного на церковный алтарь.

В этой, книге ничего нет про Франсиско Гомеса «Альдеано», кто работал на сталеплавильном заводе в Огайо и вернулся на родину, чтобы стать матадором, а сейчас весь в шрамах и отметинах похуже любого, кроме Фрега, один глаз свернут набок так, что слезы текут по носу. Молчит книга и про Гавиру, вместе с быком рухнувшим замертво от точно такой же корнады, что прикончила Эль Эспартеро. Ничего не рассказывает и про Сарагосу, ночь на мосту с видом на Эбро, ни про того парашютиста, которого мы увидели на следующее утро, ни про Рафаэлевы сигары; ни про конкурс хоты[35] в старом театре с красным плюшем и чудесные юные пары; ни про тот день в Барселоне, когда застрелили Noy de Sucre,[36] ничего этого здесь нет; и про Наварру нет; и про дурацкий город Леон; и про то, как валяешься с порванной мышцей в гостиничном номере на солнечной стороне улицы в Паленсии в знойный день; никто и понятия не имеет, что такое настоящая жара, пока сам там не побывает; или про ту дорогу от Рекены до Мадрида, где колеса проваливаются в пыль по самые оси; или что такое пятьдесят по Цельсию в тени в Арагоне, когда радиатор закипает через пятнадцать минут на гладком шоссе, хотя с машиной все в порядке, никакого нагара или поломок.