Седьмой ключ - Елена Ткач

— Сережа, мы здесь. Все здесь: и Маша, и Вера, и Веточка. А я — Ксения — меня вы не знаете, а я вас знаю — заочно. У вас был обморок, а сейчас вы пришли в себя. Машенька, ну помоги же отцу…

Сережа тяжело приподнялся на локте. Судорожно зевнул. Отвернулся.

— Что это? — расслышали низко склонившиеся над ним Маша с Ксенией в хриплом выдохе губ…

— Юра, помоги, — Ксения подала знак, махнув рукой, — и Юрасик, скривившись и не тая своего отвращения к лежащему человеку, принялся поднимать его на ноги.

— Спасибо, я сам.

Сергей, неуклюже переступая затекшими ногами, с трудом добрался до ближайшего стула и тяжело рухнул на него, стиснув руками виски — как видно, голова раскалывалась от боли.

Вера, задержав дыхание, готовая в любую секунду отпрянуть, приблизилась к нему. Пододвинула стул и села.

— Сережа… Вы помните что-нибудь? Как вы появились здесь — вы это помните?

— Нет… — он медленно поднял голову. — А… где я?

— Папочка! — Машкин крик взорвал напряжение. — Папа, я здесь!

Он неловко вскочил, только теперь заметив ее, опрокинул стул… Она, плача, целовала ему щеки, лоб, нос. Его лицо все еще было влажным от святой воды, которой омыла его Ксения. Теперь к этой влаге примешались соленые Машкины слезы. Сережа стоял, крепко обнимая дочь. Манюня, пряча зареванное лицо у отца на груди, спросила о чем-то, тот что-то ответил, неуверенно улыбнулся и осторожно, несмело, будто стыдясь, погладил ее по голове, по спутанным, растрепавшимся волосам… Руки заметно дрожали.

Вера почувствовала себя неловко: эти двое сейчас совсем не нуждались в свидетелях! Она кивком поманила остальных на кухню, там Ксения уже заварила чай. На тарелке высились горкой многослойные аппетитные бутерброды.

Разглядев при ярком свете багровый Алешин синяк, Ксения ахать не стала, а только быстро, без лишних слов умыла его разбитое в кровь лицо и выдала старый медный пятак — и откуда он только здесь взялся! Вера в который раз поражалась, глядя на нее: эта женщина всегда делала именно то, что нужно, и тогда, когда нужно. При этом заботы ее никогда не казались назойливыми — ей хватало деликатности вовремя оставить человека в покое…

Глядя, как ожил мальчишка от этой заботы, с какой забавной старательностью осваивал методику борьбы с синяком, Вера подумала, что они в последние дни совсем его позабыли… Алеша явно чувствовал себя лишним.

А Алеша… он и в самом деле ощущал себя в эти дни совершенно заброшенным. Да и навязчивая идея, будто он тюфяк тюфяком, казалось, навечно угнездилась в его неокрепшем сознании… И тут он ожил! Он чувствовал себя так, словно до сего времени барахтался под водой, а теперь вынырнул на поверхность, глотнул свежего воздуха, увидел солнце, звезды, цветы… Он впервые шагнул навстречу опасности, навстречу собственному страху и, услыхав от Юрасика короткое: «Ну как ты, мужик?», ощутив крепкое пожатие его руки, протянутой, чтобы помочь мальчишке подняться, — сдержанное рукопожатие равного с равным, — Алексей убедился: нет, он не тюфяк, не рохля, не жалкий очкарик. Он поверил в себя!

Он рассматривал в зеркало свой фингал с такой гордостью, будто тот был орденом Святого Георгия, данным в награду за храбрость.

Словно очнувшись, парень с изумлением озирался вокруг и счастливая полуулыбка блуждала на приоткрытых губах. Так вот она, жизнь! Непредсказуемая, загадочная, — жизнь позволила ему убедиться в той непостижимой легкости, с которой она менялась мгновенно и вдруг. Миг — и в доме, где поселилась тревога, ожил теплый ласковый свет — достаточно было взглянуть на Манюню, прижавшуюся к отцу… Миг — и липучий назойливый страх лопнул, как мыльный пузырь, и то, что казалось неодолимой преградой, ушло без следа. Одно Алеша не понимал, не мог понять: как случилось, что добрый, приветливый человек — Машкин папа — превратился в самого настоящего монстра, стал чудовищем, а потом, словно по мановению волшебства, снова самим собой… Так не бывает, не может быть, думал Алеша. Он не поспевал за реальностью, за подвижным, изменчивым ритмом ее метаморфоз.

Глядя одним глазком сквозь приоткрытую дверь на прежнего дядю Сережу и на картину в овальной раме, Алеша смутно догадывался, что причина его преображения кроется в этой картине. В ней — ключ к загадке. Выходит, монстр, который таился в Сереже, прорвался наружу благодаря этой картине? Или, напротив, она загнала его внутрь — в тот глухой каземат, где он скрывался до срока… И может быть, — да, Алеша, готов был принять эту догадку на веру, хоть все его существо противилось ей, — в душе каждого человека, КАЖДОГО — в том числе и его самого, — имелся такой каземат… И монстр, который прячется там, в любой момент может выйти наружу.

Но он не хотел думать об этом — он наслаждался мерным течением времени, покоем, теплом… Он вдруг почувствовал, что все это — все, что существует вокруг, может стать плотью его поэзии. И почему-то ясно, как никогда, осознал, что мама скоро поправится — и без всяких последствий, увидел себя вместе с ней сидящим в лодке на подернутой ранним туманом реке, понял, что Машка добьется чего-то очень большого и важного в жизни и что он любит Ветку…

Он застыл с чуть глуповатой блаженной улыбкой, прижимая к вспухавшему синяку прохладный пятак и прослушиваясь к оживавшей в груди незнакомой и смелой пульсации. Этот женский образ на картине… Он так долго и пристально вглядывался в него, что рама картины растворилась в зыбкой ночной полутьме, высвеченной чуть мерцающим млечным соком луны… И дева с портрета была здесь, среди них — стояла, облокотившись на стол, и смотрела в сторону кухонки. Может быть, ее привлекал золотистый уютный свет, лившийся из приоткрытой двери. Взгляды их встретились… Алеша взглянул и на мгновение прикрыл свой единственный зрячий глаз. А когда вновь открыл его, ему показалось, что тень распростертых над незнакомкой ангельских крыл растет, ширится, осеняя их всех, притихших у самого края ночи…

И тогда все его существо пронзила сладкая щемящая боль — отзвук чудесного, к которому душа еще была не готова… В нем поднялась волна чувств такого накала, что разом сработали защитные механизмы: Алеша словно бы полетел куда-то, его подхватили… теплота, темнота… Он спал.

— Смотри-ка, — шепнула Ксении Вера. — Он плачет во сне.

— Это не слезы, — вздохнула та с облегчением, поглядев на него. — Это освобождение.

Спал Алеша недолго. Юрасик, шевельнувшись неловко, смахнул со стола тарелку с очищенной кожурой апельсинов. Чертыхнулся, вскочил, принялся собирать осколки и разлетевшиеся по всей кухонке оранжевые лепестки.

— На счастье! — тихонько рассмеялась Ксения.

— Попробуй сейчас, — шепнула она Вере тихонько. — Сейчас — самое время.

— Ты думаешь? — та с сомнением оглянулась на приоткрытую дверь.

— Ну конечно, потом будет поздно. Пока он наш, пока рядом Машка… Нет, только сейчас!

Вера кивнула и осторожно, чтобы не разбудить Алешу, на цыпочках прошла мимо него в комнату, где сидели Сережа с Манюней.