В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917 - В. Арамилев

– Лет тридцати с небольшим, поди! – тотчас же подсказывает другой голос.

На них цыкают:

– Тише, вы!

Новый главковерх поднимается в вагон и становится рядом с бывшим главковерхом.

Только черные угольки – глаза, сверкающие угрюмо-сосредоточенной, тугой генеральской бессильной злобой – выдают его муки и волнения.

Неподвижно как статуя стоит Духонин.

– Товарищи! – говорит Н. В. Крыленко. – Духонин больше не генерал, я разжаловал его.

Коротким движением руки он срывает с бывшего главковерха золотые поблекшие, помятые погоны и швыряет их к ногам толпы.

– Вот вам смотрите, товарищи!

Лавина шинелей и бушлатов на минуту замирает в восторженном реве «ура».

И затем, ослабев от крика, разнобойно гудит, довольная «разжалованием».

– Правильно!

– Так его, товарищ Крыленко!

– Одобряем по всем пунктам…

Страсти как-будто улеглись. Облик разоренной толпы принимает мирный характер.

Злобные выкрики сменились добродушными шутками.

Маленький главковерх успокоенно идет в сопровождении высокого адъютанта к автомобилю. Пыля снегом, главковерх летит на послушно-легкой машине в свою ставку, где туго стянуты в узел все нервы лежащей в окопах армии.

Доволен, что укротил «мятеж», предотвратил расправу над пленником.

Темно-синие бушлаты и серые шинели провожают машину главковерха восторженным «ура».

Машут папахами.

– Да здравствует красный главковерх!

* * *

А через час у теплушки бывшего главковерха опять шмелиным роем гудит агрессивно настроенная толпа матросов и солдат. День уже кончается. Влажный холод сочится из-под снежных облаков. Жесткий напористый ветер, сея сумрак, мнет дыхание и щиплет раскрасневшиеся носы.

И закрываясь от ветра рупором ладони, протяжно кричат перетянутые ремнями бушлаты:

– Даешь Духонина!

– Да-еешь!..

– Чего там, Крыленко!.. Он сам офицер!

– Напирай, братишки, смелее!

Караульный начальник опять бросился на станцию телефонировать Крыленко.

Но часовые у вагона оказались уступчивее.

Матросы уже отбивают прикладами замок. Раскрывают полотно двери. Духонин, как и час тому назад, подходит к рамке вагона и, протянув к толпе руки, хочет что-то сказать.

Теперь он побледнел, и видно, как дергается в нервной дрожи бритая генеральская челюсть.

Матрос в косматой черной шапке проворно вскарабкался в вагон и, юркнув в «тыл» Духонину, с радостным рыком шарахнул его штыком.

Упругое сытое генеральское тело, как подрезанный колос, падает через борт вагона на снег, увлекая за собой и матроса с винтовкой.

Уже, должно быть, мертвого бьют прикладами, штыками, кортиками, пинают ногами.

Все обиды и оскорбления, вынесенные из недр старой армии, вымещают на этом последнем из могикан уходящего мира.

К месту происшествия опять прикатил автомобиль Крыленко.

Толпа встречает его наружным виноватым молчанием.

Но Духонину помощь не нужна…

Расстроенный Крыленко, махнув рукой, молча поворачивается и уезжает в ставку.

Сделав свое дело, толпа редеет и в угрюмом молчании расходится.

* * *

Духонин погиб на своем «посту», защищая грудью явно безнадежное дело, поддерживая своими плечами сгнившее, накренившееся, вот-вот готовое упасть здание.

Легкий толчок – без треска, без грохота рухнуло пережившее себя здание и сломало хребет самому Духонину. Не успел посторониться.

На остром шпиле белого домика, где была ставка Духонина парусом вздулось красное знамя с золотыми буквами. Рвется вверх, как огромная птица, попавшая в силок. Красное знамя – символ труда и борьбы. Теперь – победы нового мира над старым.

Гибель Духонина – последний сокрушительный удар по старой армии. Стержень капиталистической России сломан. Не подняться ей больше никогда.

С дезорганизованного фронта самовольно снимаются и движутся «домой» целые роты, батальоны, полки, дивизионы, батареи…

Тучи пепельно-серой саранчи – конца-краю не видно.

Продают дорогой казенных лошадей, снаряжение, оружие… Делят «поровну» полковые запасы, полковые суммы, годами накопленные.

Идут, едут, ползут, расплываются грозно ревущим мутным потоком от начисто обглоданных, опустошенных прифронтовых равнин в необъятную ширь и глубь вздыбившейся, беспокойно мятущейся страны.

Докатился поток до железных дорог.

В один миг смял, слизнул весь годами установленный ритм движения. Все завертелось в клубе серой пыли.

Нет ни тарифов, ни сеток, ни расписаний, ни литеров; нет ни жестких, ни мягких вагонов – все сравнялось.

Прибывает на станцию издыхающий от бескормья обовшивевший полк.

В кабинет начальника дерзко врывается толпа встрепанных, голодных, оборванных людей с расширенными, беспокойно бегающими, полными ненависти и мрачного огня глазами.

– Кто здесь начальник станции?

– Что угодно, граждане?

– Гони нас без промедления сею минуту дальше.

– Путь занят, товарищи, не могу…

Яростно сжимаются обветренные, потрескавшиеся от морозов и грязи нервно множащие руки. Звенят приводимые в действие затворы карабинов, сухо щелкают взведенные курки наганов, браунингов, маузеров…

– Товарищи!.. Паровоз неисправен, нет топлива. Нет ни одного свободного машиниста!..

– В последний раз тебя, саботажник, спрашиваем: отправляешь дальше иль нет? Три минуты на покаяние души… Хочешь? Нет?! Тогда гони дальше – цел будешь. До другой партии, по крайней мере…

Разбитой клячонкой плетется из депо паровоз с полупотухшей топкой.

Раненым зверем стонет, скользя по запасным путям. Лязгая стальными челюстями маховиков, лениво подползает к гудящему роем эшелону. Резким толчком пробует сопротивляемость вереницы оледенелых, разбитых вагонов.

– Пошел! Пошел!

– Крути, Гаврюша!

Серые фигуры бегут по бокам вагонов, уцепились, тянут, подщелкивают…

– Сама пойдет!

– Даешь Россию!

И мчится поезд без огней по занесенному снегом, никем не расчищаемому пути.

Россия в дыму пожарищ.

Высоко в холодно-льдовое, хрустальное небо тянутся по ночам фонтаны золотисто-лиловых огненных брызг, столбы дыма.

В дымном мареве степи, леса.