Утраченные иллюзии - Оноре де Бальзак

— Как вы полагаете, пьеса дю Брюэля будет делать сборы? — спросил Фино директора.

— Пьеса — комедия, построенная на интриге; дю Брюэль соревнуется с Бомарше. Публика с бульваров не любит этого жанра, она жаждет пряных ощущений. Остроумие здесь не ценится. Сегодня все зависит от Флорины и Корали, они восхитительно милы и красивы. Девчонки в коротких юбках пляшут испанский танец, они способны расшевелить публику. Это представление — ставка на карту. Если газета обеспечит успех хлесткими статьями, я могу заработать сто тысяч.

— Нет, я уже вижу, успеха большого не будет, — сказал Фино.

— Три соседних театра строят против меня козни, они посадили клакеров; свистать будут обязательно; но я принял меры, можно пресечь их заговор. Я заплатил клакерам противников, они не станут усердствовать; два негоцианта, желая обеспечить торжество Корали и Флорины, купили по сто билетов каждый и роздали их знакомым, и те готовы вытолкать свистунов за дверь. Клака, дважды оплаченная, позволит себя вытолкать, а подобная расправа всегда хорошо действует на публику.

— Двести билетов! Вот драгоценные люди! — вскричал Фино.

— Да, будь у меня еще такие красивые актрисы, как Флорина и Корали, и с такими же богатыми покровителями, я бы выпутался.

Все то, что Люсьен слышал за эти два часа, сводилось к деньгам. В театре, как в книжной лавке, как и в редакции газеты, настоящего искусства и настоящей славы не было и в помине. Удары пресса для чеканки монет неумолимо обрушивались на его голову и сердце, повергая его в трепет. Покамест оркестр исполнял увертюру, Люсьен невольно противопоставлял рукоплесканиям и свисткам мятежного партера картины, полные мирной и чистой поэзии, услаждавшие его в типографии Давида, когда они оба грезили чудесами искусства, благородным торжеством гения, белокрылой славой. Поэт вспомнил вечера, проведенные в кружке, и на глазах его блеснули слезы.

— Что с вами? — сказал ему Этьен Лусто.

— Я вижу поэзию в грязи, — отвечал он.

— Эх, мой дорогой, вы все еще во власти мечтаний!

— Но неужто необходимо пресмыкаться и терпеть жирных Матифа и Камюзо, как актрисы терпят журналистов, как мы терпим издателей?

— Милый мой, — сказал ему на ухо Этьен, указывая на Фино, — посмотрите на этого неуклюжего малого, у него нет ни ума, ни таланта, но он алчен, жаждет богатства любою ценою; он ловок в делах. В лавке Дориа он взял с меня сорок процентов и с таким видом, точно сделал мне одолжение! И эта бестия хранит письма, в которых будущие гении пресмыкаются перед ним из-за ста франков.

У Люсьена сердце сжалось от отвращения, он вспомнил надпись под рисунком, валявшимся на зеленом сукне в редакции: «Фино, дай мне сто франков!»

— Лучше умереть, — сказал он.

— Лучше жить, — отвечал Этьен.

Занавес поднялся, директор пошел за кулисы отдать какие-то распоряжения.

— Мой милый, — сказал тогда Фино Этьену, — Дориа дал мне слово, я получу треть паев в его еженедельном журнале. Я даю за это тридцать тысяч франков, при условии, что буду главным редактором и директором. Дело блестящее. Блонде сказал, что готовятся ограничительные законы для прессы, сохранят лишь существующие органы печати. Через полгода, чтобы издавать новую газету, понадобится миллион. Итак, я рискнул, хотя у меня всего десять тысяч. Послушай! Если ты устроишь так, что половину моей доли — одну шестую — Матифа купит за тридцать тысяч, я предоставлю тебе место главного редактора в моей газетке с окладом в двести пятьдесят франков в месяц. Ты будешь подставным лицом. Фактически я останусь главой редакции. Я сохраню все права, делая вид, что стою в стороне. На оплату статей я буду давать тебе по пяти франков за столбец; ты можешь выгадать франков пятнадцать в день, заказывая статьи по три франка за столбец и пользуясь бесплатными сотрудниками. Вот тебе еще четыреста пятьдесят франков в месяц. Но я хочу остаться хозяином положения, нападать или защищать людей и дела по своей воле. За тобой остается право топить врагов, поддерживать друзей, поскольку это не будет мешать моей политике. Возможно, я стану сторонником правительства или махровым роялистом, я еще не решил; но я хочу под шумок сохранить связи с либералами. Я с тобой говорю откровенно, ты славный малый. Возможно, я передам тебе отчеты о заседаниях палаты. Короче, поручи Флорине вмешаться в это дело и скажи, чтобы она поднажала на своего москательщика: через два дня я должен или отказаться, или внести деньги. Дориа продал другую треть за тридцать тысяч своему типографу и поставщику бумаги. Сам он получит свою треть гратис[124]и еще наживет тысяч десять франков: ведь он за все заплатил лишь пятьдесят тысяч. Но через год все паи можно продать двору за двести тысяч, если у двора достанет здравого смысла скупать газеты, как о том ходят слухи.

— Ты удачлив! — вскричал Лусто.

— Кабы на твою долю выпало столько терзаний, сколько я их вытерпел, ты не сказал бы этого. И меня, видишь ли, все еще преследует несчастье, непоправимое в наше время: я сын шляпочника, поныне еще торгующего шляпами в улице Дюкок. Выдвинуть меня может только революция, а раз нет социального переворота, надо стать миллионером. Может, я ошибаюсь, но из этих двух возможностей революция, пожалуй, осуществимее. Носи я имя твоего друга, я был бы в отличном положении. Молчок! Идет директор... До свиданья, — сказал Фино. — Я еду в Оперу. Возможно, у меня завтра будет дуэль: я напечатаю за подписью Ф. сокрушительную статью против двух танцовщиц, у которых покровители генералы. Я нападу, и жестоко нападу на Оперу.

— А-а, вот как? — сказал директор.

— Да, каждый скаредничает, — отвечал Фино. — Тот отказывает в ложе, другой скупится взять полсотни абонементов. Я поставил Опере ультиматум: я теперь требую подписки на сто экземпляров и четыре ложи в месяц. Если они согласятся, у моей газеты будет тысяча подписчиков — из них двести фиктивных. Я знаю средство добыть еще двести таких подписчиков, и к январю у нас будет тысяча двести...

— Вы нас окончательно разорите, — сказал директор.

— Вам нет причины жаловаться, у вас всего лишь десять абонементов. И я устроил вам две благожелательные статьи в «Конститюсьонель».

— О, я не жалуюсь! — вскричал директор.

— До завтрашнего вечера, Лусто! — продолжал Фино. — Ты дашь мне ответ во Французском театре, там завтра премьера; а так как у меня нет времени написать статью, возьми в редакции мою ложу. Я отдаю тебе предпочтение: ты трудился ради меня, я признателен. Фелисьен Верну предлагает редактировать газету безвозмездно в течение года и сверх того дает двадцать тысяч за треть паев; но я хочу быть полным хозяином. Прощай!

— Недаром его имя Фино[125], — сказал Люсьен, обращаясь к Лусто.

— О, этот висельник выйдет в люди! — отвечал Этьен, не заботясь, что его слова могут быть услышаны: делец в это время затворял за собою дверь ложи.