Забвение пахнет корицей - Кристин Хармель

– Это я помню еще со школы, – подтверждаю я. – Только не знала, что во Франции остались копии.

Ален продолжает:

– Статуя в Люксембургском саду Розе нравилась больше всего, а в тот вечер, когда мы к ней подошли, начал падать снег. Снежинки были такие мелкие и легкие, что мне показалось, будто мы оказались в стеклянном снежном шаре. Вокруг было необыкновенно тихо и спокойно, хотя и шла война. В тот миг мир казался мне волшебной сказкой.

Ален умолкает и оборачивается к Розе. Он протягивает руку, чтобы коснуться ее щеки, которую избороздили морщины за долгие годы жизни без него.

– Лишь подойдя вплотную к статуе, – продолжает Ален, – мы заметили, что не одни. Там, прямо напротив, стоял мальчик, юноша, темноволосый и в темном пальто. Когда между нами оставалось всего несколько метров, он оглянулся, и Роза вдруг резко остановилась, как будто задохнулась. Но юноша к нам не подошел, да и мы к нему не приближались, – вспоминает Ален. – Они просто смотрели так друг на друга, очень, очень долго, пока я наконец не дернул Розу за руку и не спросил: «Ну, почему мы остановились?»

Ален снова замолкает, словно собираясь с силами. Бросив взгляд на Мами, он поудобнее устраивается на стуле.

– Роза наклонилась ко мне и сказала: «Мы здесь стоим, потому что очень важно, чтобы ты знал: на Земле есть место, где стоит настоящая статуя Свободы – и там люди могут быть свободными». – Вид у Алена становится мечтательным. – Я не понял, о чем она говорила. А Роза заглянула мне в глаза и сказала еще: «В Соединенных Штатах никто не оценивает человека по его вероисповеданию. Там это личное дело каждого. И никого за это не станут судить. Когда-нибудь я туда уеду, Ален, и тебя возьму с собой».

А через несколько дней во Франции начали преследовать евреев. Роза была очень развитой и умной, так что я думаю, она уже знала, что нацисты стремятся уничтожить евреев во всех странах. Она понимала, что нас ждет беда, а вот родители – нет. Ну, а уж я-то, в свои девять лет, вообще не мог взять в толк, при чем тут вероисповедание.

Но расспросить поподробнее Розу я не успел, потому что тот мальчик подошел к нам ближе. Он все время смотрел на нас, и, когда Роза выпрямилась и заговорила с ним, я заметил, что щеки у нее очень раскраснелись. Я спросил: «Ты что такая красная, Роза? Ты не заболела?»

Ален смеется своему воспоминанию и качает головой.

– От моих слов она лишь сильнее залилась румянцем. Но и мальчик, он тоже густо покраснел. Он долго смотрел на Розу, а потом нагнулся, заглянул мне в глаза и сказал: «Ваша подруга права, monsieur. В Соединенных Штатах люди свободны. Я тоже когда-нибудь туда уеду». А я скорчил ему рожу и говорю: «Она мне не подруга. Это моя сестра!»

– Тогда они оба принялись хохотать, – продолжает Ален с мимолетной улыбкой. – А потом разговорились и словно забыли обо мне. Я никогда раньше не видел свою сестру такой: она смотрела ему в глаза, будто хотела в них раствориться. В конце концов юноша опять повернулся ко мне и сказал: «Молодой человек, меня зовут Жакоб Леви. А вас?» И я ответил, что меня зовут Ален Пикар, а мою сестру Роза Пикар, и он снова посмотрел на нее и прошептал: «Мне кажется, это самое прекрасное имя из всех, какие я слышал».

– Они долго не могли наговориться, Роза и Жакоб, а уже начинало темнеть, – говорит Ален. – Я не очень вслушивался в их разговор, он казался мне скучным. В девять лет мне хотелось болтать про комиксы и разных чудовищ, а они все обсуждали политику, свободу, религию и Америку. Наконец я снова стал дергать Розу за руку и хныкать: «Нам пора! Уже совсем темно, мама и папа будут сердиться!»

Роза вздрогнула, как будто очнулась от сна, – вспоминает Ален. – Она сказала Жакобу, что нам пора. Мы заторопились и почти бегом направились к западному выходу из парка, но тут Жакоб нас окликнул. «А у меня завтра день рождения! Мне исполнится шестнадцать!» А Роза обернулась и спросила: «В день Рождества?» Он подтвердил, и она задумалась. А потом предложила: «Тогда давай завтра встретимся здесь, у статуи. Будем праздновать». А после этого мы совсем уже заспешили, на улице быстро темнело, и мы могли угодить в беду, если бы вовремя не попали домой.

Назавтра Роза пошла в парк одна, без меня, а когда вернулась, в глазах у нее сияли звезды, – заканчивает рассказ Ален. – С того самого дня они стали неразлучны. Это была любовь с первого взгляда.

Я слушаю, откинувшись на спинку стула.

– Это прекрасная история.

– Все, что касается Розы и Жакоба, удивительно и прекрасно, – замечает Ален, – от начала до самого конца. Но, возможно, их история еще не окончена?

Я отвожу глаза в сторону.

– Если он еще жив.

– Если он еще жив, – эхом откликается Ален. Я, вздохнув, прикрываю глаза.

– Значит, Рождество. Он родился в день Рождества. Видимо, тысяча девятьсот двадцать четвертого, если в 1940-м ему исполнялось шестнадцать?

– Верно, – подтверждает Ален.

– Рождество 1924 года, – шепчу я. – До Гитлера. До войны. До того, как столько народу погибло ни за что ни про что.

– Кто же знал, – тихо произносит Ален, – что нас ждет впереди?

Вечером, отправив Анни к отцу, мы с Аленом чаевничаем на кухне, а когда он отправляется спать, я долго еще сижу за столом и смотрю, как секундная стрелка кухонных часов пробегает круг за кругом. Я размышляю о времени, которое бежит, бежит, и никому не под силу его остановить. От этих мыслей мне не по себе, я кажусь себе маленькой и беспомощной. Я думаю о бесконечных секундах, прошедших с той поры, когда моя бабушка потеряла Жакоба.

Уже почти в одиннадцать я вдруг решаю позвонить Гэвину, хотя и понимаю, что звонить в такой поздний час неприлично. Просто меня вдруг охватывает своего рода паника при мысли, что если я не сообщу ему дату рождения Жакоба – вот прямо сейчас, – то потом может быть слишком поздно. Идиотская мысль, я понимаю. Прошло семьдесят лет, и за это время ничего не случилось. Но я день за днем наблюдаю в больнице, как Мами выскальзывает из жизни, и именно это заставляет меня с обостренным вниманием следить за секундной стрелкой. Гэвин отвечает на третьем гудке.

– Я тебя не разбудила? – запоздало тревожусь я.

– Нет. Я только что фильм досмотрел, – сообщает Гэвин.

Я вдруг чувствую себя полной дурой.

– Ой. Прости, если ты не один, я могу перезвонить в другое время…

Он смеется.

– Я один, валяюсь на диване. Вся моя компания – пульт от телевизора.

Неожиданно для себя самой чувствую облегчение. Я прочищаю горло, но он заговаривает первым:

– Хоуп. Что-то случилось?

– Да нет, все в порядке. – Помолчав, я выпаливаю: – Я узнала дату рождения Жакоба Леви.

– Здорово! – восклицает Гэвин. – Как же тебе удалось? Я пересказываю краткую версию истории, услышанной от Алена.

– Классная история, – откликается Гэвин, когда я умолкаю. – Похоже, что они действительно много друг для друга значили.