Это как день посреди ночи - Ясмина Хадра

Моя настойчивость его раздражала. Он был раздосадован необходимостью опускаться до разговора со слугой, недостойным претендовать на будущее, потому как ему с лихвой хватит и настоящего, каким бы иллюзорным оно ни казалось. На его лице отразилась нерешительность, он выпустил мой локоть, спрятал в карман платок и кивком предложил следовать за ним.

– Пойдем, Жонас…

Он шагал впереди, захватив с собой стакан апельсинового сока, который ему поднес неизвестно откуда вынырнувший слуга. Хайме Хименес Соса был приземист и коренаст, как каменная тумба, но мне казалось, что он даже на несколько сантиметров вырос. На развевавшейся на ветру рубашке выделялось огромное пятно пота. В облегающих брюках для верховой езды и со сбитым на затылок шлемом, Хайме, казалось, с каждым своим шагом завоевывал мир.

Когда мы поднялись на вершину холма, он широко расставил ноги и описал рукой широкую дугу, держа стакан как скипетр. У наших ног, на равнине, до самого горизонта тянулись виноградники. Вдали высились сероватые за дымкой горы, напоминавшие уснувших доисторических чудовищ. Его взгляд будто нависал над окрестным пейзажем и каждый раз останавливался, когда его перехватывали очередные красоты.

Даже Бог, любующийся сотворенной им Вселенной, не выглядел бы таким вдохновленным, как он.

– Смотри, Жонас… Впечатляющий вид, правда?

Стакан в его руке подрагивал.

Хайме медленно повернулся ко мне, на губах его блуждала смутная улыбка.

– Это самое прекрасное во всем мире зрелище.

И поскольку я ничего не ответил, он тихо покачал головой и вернулся к созерцанию виноградников, тянувшихся без конца и края, насколько хватало глаз.

– Приходя полюбоваться этими видами, я часто думаю о тех, кто поднимался на холм до меня, и спрашиваю, что же они на самом деле видели. Пытаюсь представить, как выглядели эти края раньше, ставлю себя на место то кочевого бербера, то финикийского авантюриста, то христианского проповедника, то римского центуриона, то первооткрывателя-вандала, то завоевателя-мусульманина. Словом, всех тех, кого судьба привела сюда и кто стоял вот здесь, на этом холме, в том же месте, где сегодня стою я.

Он вновь устремил на меня свой взор.

– Я спрашивал себя: что они могли видеть здесь в различные эпохи? Ничего… Здесь не было ничего, кроме дикой равнины, населенной пресмыкающимися да крысами, и редких холмов, заросших сорной травой. Может, еще пруд, ныне исчезнувший, или непроходимая, изобилующая всевозможными опасностями дорога…

Он обводил пейзаж широкими жестами, от которых в воздухе мелькали капельки сока. Затем отошел назад, встал рядом со мной и продолжил свой рассказ:

– Когда мой прадед остановил свой выбор на этой забытой богом дыре, он был уверен, что умрет раньше, чем извлечет из этой земли хоть какую-то выгоду… У меня дома есть фотографии. На десять лье вокруг тогда не было ни хижины, ни деревца, ни скелета животного, выбеленного дождями и ветрами. Но прадед упорно шел своим путем. Он закатал рукава, сделал собственными руками все необходимые инструменты и стал корчевать, пахать и полоть. Уставал он так, что вечером не мог отрезать себе ломоть хлеба… Каждый день превращался в каторгу, вечер в мучение, зимой и летом здесь царил кромешный ад. Но мои предки не опустили рук, ни разу, ни на мгновение. Некоторые умирали от изнурительных, нечеловеческих усилий, других сводили в могилу болезни, но ни один из них ни на минуту не усомнился в том, что поступает правильно. И благодаря моей семье, Жонас, благодаря ее вере и тем жертвам, которые она принесла, эта территория позволила себя укротить. Каждое новое поколение все больше превращало дикую пустыню в поля и сады. Каждое дерево, которое ты здесь видишь, может рассказать главу из истории моего рода. В каждом апельсине, который ты кладешь в рот, есть немного их пота, а нектар, который мы делаем из плодов, до сих пор пахнет их энтузиазмом.

С этими словами Хайме театральным жестом указал на свою ферму.

– Это огромное здание, служащее мне твердыней, этот большой белый дом, в котором я появился на свет и ошалело носился ребенком, построил мой отец, собственными руками. Будто памятник во славу своего рода… Эта страна обязана нам всем… Мы проложили шоссе и протянули рельсы железных дорог, вплоть до самой Сахары, перебросили через реки мосты, построили города, один другого краше, возвели на месте густых зарослей деревни, о которых можно только мечтать… тысячелетнее запустение мы превратили в волшебный, процветающий, амбициозный край, а каменистую пустыню в сказочный Эдем… А теперь вы хотите нам сказать, что мы гробили себя понапрасну?

Хайме закричал так, что мне на лицо попали брызги слюны.

Его глаза помрачнели, он наставительно замахал у меня перед носом пальцем.

– Так не пойдет, Жонас. Свои руки и сердца мы изнашивали не для того, чтобы в итоге все наши усилия пошли прахом. Эта земля признает своих, и именно мы послужили ей так, как иная мать не служит детям. Она щедра, потому что знает, как мы ее любим. Вино, получаемое из ее винограда, она пьет вместе с нами. Прислушайся к ней, и она тебе скажет, что мы достойны каждого клочка этих полей, каждого фрукта с этих деревьев. Когда мы только пришли сюда, сей край был безжизненным, но мы вдохнули в него душу. И орошает его не вода из рек, а наши кровь и пот. Никто, месье Жонас, я повторяю, никто – ни на этой планете, ни где-то еще – не вправе лишать нас права служить ей и дальше во веки веков… И уж тем более не эти вшивые бездельники, возомнившие, что, убивая бедных парней, они нас уничтожат.

Стакан в его руке дрожал. Лицо исказилось, взгляд будто пытался пробуравить меня насквозь.

– Это не их земля. Будь это в их власти, они прокляли бы ее, как я проклинаю их каждый раз, когда вижу, как вдали горит, превращаясь в пепел, очередная подожженная ими ферма. И если они полагают, что могут таким образом произвести на нас впечатление, то лишь попусту теряют время, как свое, так и наше. Мы не уступим. Алжир создали мы. Он наше лучшее творение, и мы не позволим чьим-то грязным рукам извести на корню плоды нашего труда.

В голове вдруг пронесся образ пунцового от стыда Абделькадера, стоявшего посреди класса моей начальной школы. Я думал, что навсегда похоронил его, но в тот момент явственно увидел, как он кривился от боли, когда пальцы учителя терзали его ухо. В мозгу взорвался резкий голос Мориса: «Потому что арабы лентяи, месье!» Ударная волна от этого окрика отозвалась во всем теле, будто подземный взрыв в крепостных рвах. Все мое естество затопил тот же гнев, что охватил меня тогда в школе. И точно таким же манером он выплеснулся из самых глубин, будто поток вулканической лавы. Я в одночасье забыл, зачем приехал сюда, о той опасности, которой подвергался Желлул, о тревоге его матери. Я видел перед собой лишь месье Хайме Соса, взобравшегося на самую вершину собственной надменности, нездоровый блеск его гипертрофированной гордыни, на фоне которой свет дня окрашивался в пагубные цвета.

Не отдавая отчета в своих действиях и не в состоянии сдержаться, я встал перед ним и сказал резким, пронзительным, звонким, как кривая турецкая сабля, голосом: