Комплекс Ромео - Андрей Донцов

«У меня нелады с любовью и чувствами, так ее нет на хрен, никакой Любови – есть только трехлетний замут с одним неизбежным разочарованием в конце. Как бы все ни начиналось – там нет перспективы… А я что говорила… Я так и знала, что так будет… Вот видишь, так и получилось…»

Философия мудрых домохозяек.

Для тебя, детка, это не катит. Ты свою роль пять лет играла. Играла так неплохо, что я в нее поверил. Всеми фибрами своей души.

Ты будешь повторять эти строки, старушка, до конца дней своих.

– Я высокомерна, потому что людей прощаю?

– Они заслуживают наказания за свои прегрешения, так же как ты отвечаешь за свои. Разве человек не должен отвечать за свои поступки? А ты не даешь им этого шанса. И это есть высокомерие…

– Эти люди делают все, что в их силах, чтобы остаться людьми… Несмотря на все трудности…

– Как скажешь… но достаточно ли их усилий?

И спустя пару минут.

– Есть город, без которого мир станет лучше. И это Догвилль.

– Всех расстрелять. Город сжечь.

– Эта семья с детьми… Убейте детей на глазах матери. Скажите, если она сдержит слезы – вы остановитесь. Отдам должок. Жаль, но ее слишком просто довести до слез.

Она не сыграла ни грамма агрессии. Гениальная Николь Кидман. Только слеза скатилась с ее глаз. И это была не слеза жалости. Это была слеза разочарования тем, что мир так не совершенен.

– Самой тоже иногда надо что—то делать… – сказала Грэйс, прострелив Тому голову.

Главная героиня Грэйс – Николь Кидман. («Догвилль»)

Идем, Джульетта, граф уже пришел!

Уильям Шекспир.

«Записки сумасшедшего»

Наступила неделя, которая должна решить все.

Решить все в моей жизни. И может быть, не только в моей.

Мэй позвонила и сказала, что Александра поставила подпись под предварительным контрактом и приедет на пробы через неделю.

– Красивая и сильная женщина, – сказала Мэй. – Я теперь понимаю, что ее ты и любишь.

Еще она сказала, что Москва ей очень понравилась, что там много мужчин в дорогих костюмах и они очень лояльны к азиатам. Странные выводы. Хотя вполне возможно, к азиаткам, стоящим перед ними на коленях и лезущими к ним в ширинку, большинство мужчин Москвы в дорогих костюмах действительно лояльны.

Я смотрел на себя в зеркало и думал, какое я могу произвести на нее впечатление. Не испугалась бы.

Я стал загорелым, как уголь. Твердым и пустым, как бамбук. Я слишком долго не радовался жизни и накопил в себе достаточно энергии, чтобы посмотреть в глаза любому земному существу. Маньяку, полицейскому, дяде Коле, любому кондуктору, бармену и официанту – и даже этой суке… любимой до невозможности суке… посмотреть в ее глаза…

Что еще, кроме ненависти, помогло мне выжить в эти годы? Мог ли я постоянно думать о ней и вынашивать планы мести, если бы не было чего—то еще бесконечно важного? Ответ прост. Все это время со мной было солнце. Все это пустое и страшное время. Солнце, которое я так ценил и обожал, живя там. Которого было так катастрофически мало. Здесь оно не в дефиците. Большое. Доброе. Честное. Как ребенок, которого мне когда—нибудь родит любимая женщина.

Если бы не оно, я бы не выжил. Умер бы. И, может, к лучшему. К лучшему для многих, кто окружал меня это время. И к лучшему, в первую очередь, для самого себя.

«Идеальных текстов не бывает. Как не бывает идеального отчаяния».

Какой из Мураками это сказал? Мой или ее? Мой бывший/ее теперешний или мой теперешний/ее бывший? Я уже запутался в них. Навсегда и безвозвратно.

Она была так далеко от меня, как оба Мураками. Не бывает идеального отчаяния. Зато бывает идеальное солнце. Об этом знает каждый ребенок в каждой стране. Это когда оно утром восходит над морем. И кроме солнца и моря на горизонте ничего нет.

Если вы живете в сыром промозглом Питере, бегущей куда—то Москве, в любой деревне и в любом городе – постройте свою жизнь так, чтобы не просто побывать у моря, а прожить долгое время с солнцем.

Солнце не может заменить вам любви. Зато любовь может заменить солнце. Но в случае отсутствия любви солнце поможет вам выжить.

Оно навсегда войдет в вашу жизнь. Большим и теплым шаром. И навсегда останется с вами.

Если не можете стремиться к любви – стремитесь к солнцу.

Совсем плохо без того и другого. Не жизнь, а работа.

Ну что ж – на эту неделю было запланировано много интересного.

В среду я поймал финал Кубка УЕФА по Евроспорту. Мяч прокатился по линии ворот и оказался в руках у Акинфеева, дальше бросок вперед, контратака и гол Жиркова. Я выхватил установленный на крыше российский флаг и все остальное время размахивал им, стоя на ногах. Третий гол бразильца по прозвищу Любовь – и наша победа. Я пустился с флагом вдоль пляжа, выкрикивая: «Россия! Россия!» После стольких дней одиночества мне было абсолютно комфортно радоваться успеху одному. Я был сам себе фан—сектором и сам себе трибуной. Разбуженные соседи выглядывали из своих домов, улыбаясь. Я был им симпатичен, моя радость вызывала у них улыбку. Они понимали, что произошло событие, выходящее из ряда вон. Что это не просто неожиданный всплеск патриотизма в моем сердце на почве алкоголя.

– Вива Раша! – кричали мне. – Раша о’кей!

На этом китайском острове Лантау у моей страны был имидж развитой и крепкой державы. Благодаря мне и Брату—Которого—У—Меня—Нет. Благодаря мне – крепкой, благодаря Брату – развитой.

Через два дня я сдавал сам себе норматив по триатлону. Короткая дистанция. Я волновался, как на экзамене. Из—за этого нахлебался воды и был вынужден перейти с кроля на брасс. Проплыл полтора километра за сорок две минуты и, усталый, сел на велосипед. Неожиданно и тут появились проблемы. После плавания ноги устали еще больше рук и отказывались крутить педали. Но кое—как я набрал нормальную скорость и уже поддерживал ее как мог на протяжении всей дистанции. Странно – я практически не потел и не хотел пить: тренировки под палящими лучами солнца сделали свое дело. С велосипеда я все—таки свалился полумертвым.

Я сделал вид, что пустился бегом, – хотя у меня было стойкое ощущение, что топчусь на месте. Посмотрел по сторонам – вроде есть какое—то движение. Деревья, словно приборы, показывают, что я бегу. Но мышцы давали обратный сигнал – ты просто топаешь на месте. Кому верить? Тяжелые ноги Арнольда Шварценеггера приклеились к моему худому телу и заставляли его подпрыгивать в такт своим меланхоличным покачиваниям.

Я пробовал отвлекать свое сознание. Все стихи Бродского, которые я знал, – уже перебрал на велосипеде. Оставались детские песни. С ними я пробежал полдистанции.