Сокровище рыцарей Храма - Виталий Гладкий

Элегантные мужчины всех возрастов и сословий, военные, проститутки, спекулянты, дамы в шикарных туалетах, фармазоны, изображающие из себя приличных господ, чистильщики обуви и разносчики газет, заглушающие своими звонкими криками даже звуки оркестра, наконец, чопорные немецкие офицеры в сопровождении каменноликих солдат… И все это скопище людей бурлило, пенилось, как уха в котелке, и выплескивалось с Крещатика на другие улицы и площади Киева.

«С ума сойти! — подумал ошарашенный Балагула. — Содом и гоморра!» На каторге он познакомился с умными товарищами — такими же, как он, революционерами-анархистами, но образованными, которые пристрастили его к чтению. Поэтому Иона значительно пополнил свой словарный запас, хотя в голове у него все равно остался сумбур.

Немного потолкавшись среди пьяного люду, Балагула почувствовал себя совсем чужим на этом вселенском шабаше. Веселье праздношатающихся по Крещатику было чересчур вызывающим, слишком громким и кричащим, чтобы можно было в него поверить. Создавалось впечатление, что все это происходит под девизом «А завтра после нас — хоть потоп».

Заметив военный патруль, выборочно проверяющий документы, Иона быстро свернул в первый попавшийся на его пути проходной двор, и вскоре Крещатик остался далеко позади. Бумаги, выданные ему при освобождении, могли показаться подозрительными, а снова оказаться в Лукьяновском замке у Балагулы не было никакого желания…

Васька расстарался, накрыл шикарный стол. Он где-то достал даже колбасу. Но главным украшением стола были четверть казенной водки (дореволюционной!) и керамическая миска с жареными карасями в сметане.

— Сам наловил? — удивился Балагула.

— Шутишь… — Шнырь ухмыльнулся. — Это меня один дедок снабжает. В Днепре рыбы — пропасть. А раки — как мои две ладони. Здоровущие! Еды для них сейчас хватает. Каждый день вниз по течению трупы плывут.

— Смута, — угрюмо сказал Балагула. — В селах и хуторах граки без обреза и в нужник не ходят. Чужого заметят — сразу на распил. Если чужой, значит, конокрад или просто вор. И никакие отговорки не помогают. Озлобился народ… Однажды я едва ноги унес.

— А, что там говорить! — Васька сокрушенно покачал головой. — Давай лучше выпьем за старые добрые времена.

— Не такими уж они были и добрыми. Но вспомнить есть что. Бывай здоров!

Они чокнулись и выпили. Изголодавшийся за день Балагула приналег на еду, а Шнырь лишь задумчиво поглядывал на своего гостя да смолил самокрутку.

— С табаком плохо, — пожаловался он Ионе. — Папиросы, конечно, можно достать, в основном у спекулянтов, но с большим трудом и задорого.

— Это да… А как ты стал «кусочником»? По-моему, у тебя совсем другая «специальность».

— Обижаешь… Под хозяина меня и сладкими коврижками не заманишь. Я теперь бригадир «купленных». Так что статус у меня все тот же — козырный, — в голосе Васьки появились хвастливые нотки. — И денежки хорошие идут. Народу в Киеве стало много, бани работают без выходных, сутками. Всем помыться, попариться охота. Многие думают: может, в последний раз… Такие нынче времена.

— Понял. Значит, ты со своим ремеслом завязал…

— Можно сказать, что так. А зачем? Живу я бобылем, одеться, выпить и закусить есть на что, никто меня не кантует, в уголовку не тащит… Знаешь, как немцы свирепствуют? У них везде и во всем должон быть порядок, «орднунг» по-ихнему. Чуть что — сразу в расход. Особенно не жалуют нашего брата — деловых и большевиков.

— Немцы — они такие… Меня тоже задерживали.

— Ну и как?

— Сбежал. Хорошо хоть документы недодумались отобрать. Посчитали меня подозрительной личностью. Это мне переводчик так сказал. Я ему долдоню, что бывший каторжанин, сидел в тюрьме при царе-батюшке, пострадал за правду, а он мне в ответ: мол, у вас тут все бандиты, все в тюрьмах сидели, и нужно всех русских в одну могилу положить. Ну не сволочь, а?!

— Сволочь, — легко согласился Васька. — Все они сволочи. Ну ничего, скоро наши придут, и будут немчики шпарить без оглядки до самого своего фатерлянда.

— А наши — это кто? — осторожно поинтересовался Балагула.

Его осторожность была оправданной. Поскитавшись год по России и Украине, он уже имел представление, что собой представляет революция. Брат шел на брата, сын на отца, и все это творилось по одной причине — в связи с расхождением во взглядах на будущее устройство страны. Так что «нашими» могли быть и господа офицеры, и петлюровцы, и большевики, и анархисты, затеявшие бузу в Гуляй-Поле.

— Какая разница? Лишь бы немчуру прогнали, — ответил Шнырь. — А там разберемся.

— Ты, случаем, не знаешь, жив мой хозяин, Ванька Бабай, или нет? — спросил Балагула, когда четверть опустела до половины.

Васька Шнырь вдруг сильно побледнел — стал как домотканое полотно, которое бабы расстилают летом на косогорах, чтобы их отбеливало солнце.

— Помер, — ответил он глухо, опуская взгляд на стол. — Еще в пятнадцатом году.

— Что ты говоришь? — удивился Балагула. — Надо же… А ведь был здоров, как бык, несмотря на годы.

— Здоровым он и умер. Его убили. Зарезали.

— Кто?

— Полиция убийцу не нашла… — Васька зябко передернул плечами. — Но есть у меня подозрения, есть…

Он замолчал, однако видно было, что уже пьяненькому Ваське страсть как хочется рассказать Балагуле какую-то интересную историю. Иона смотрел на него выжидающе и почему-то с неприятным томлением в груди.

— А, все равно помирать когда-нибудь придется! — махнул рукой Шнырь. — По моим следам смерть уже давно крадется, так что… Чего уж там. Ладно, слушай. В пятнадцатом один кореш пригласил меня на дело. И я, как последний дурак, недолго думая, сел на кукан…

Васька Шнырь увлеченно и красочно расписывал свои приключения на Китаевском погосте, а Балагула сидел ни живой, ни мертвый. На глазах Ионы рушилась его самая большая надежда. Он только себе мог признаться, почему с такой настойчивостью и страстью рвался в Киев.

Балагула хотел раскопать могилу, чтобы посмотреть, что лежит в цинковом ящике. Он был на девяносто процентов уверен, что там находятся какие-то ценности, потому что карлик-горбун, руководивший погребением, смотрел на ящик как кот на сало. Мало того, этот гнусный карла приказал опускать ящик в могилу очень бережно, словно в нем находилась спящая царевна… или дорогой фарфор.

— …А дальше ничего не помню, — тараторил Васька. — Как я бежал, как бежал… Словно конь на скачках. Представляешь, покойники в белых саванах идут по кладбищу! Ужас! Бр-р-р… — Его затрясло. — А наутро — куча трупов. В том числе и пристав Семиножко. (Он хоть и гад был, но с ним можно было договориться.) В общем, я едва умом не тронулся. Потом прятался больше года. Жил в такой норе, что до сих пор вспоминаю с содроганием. Но, с другой стороны, если бы я так не сделал, меня точно замочили бы. Как Бабая. Похоже, он слишком много знал.