Лев Бакст, портрет художника в образе еврея - Ольга Медведкова

Мы приближаемся теперь к переломному моменту в истории Бакста, который в устах Левинсона назван словом «исход». Бакст, отмечал его биограф, к этому времени уже прожил целую художественную жизнь и мог бы спокойно так и продолжать, лишь развивая начатое, понятое, достигнутое, но нет! Ибо это художник, путь которого всегда шел «вверх по спирали»: то, что кажется нам остановкой, – лишь поворот на горной дороге. Что хотел нам дать понять Левинсон, называя следующую главу своей книги «Путь по спирали»? О какой такой спирали шла речь? «В Петербурге все было сделано. Другие могли повторять. Но оставался Париж, оставался мир»[598]. Вот о какой горной дороге говорил Левинсон, уже и сам имевший к тому времени богатый опыт эмиграции. Исход этот начался, по его словам, после того, как первая русская революция обернулась в 1906 году черной реакцией, больно ударившей по еврейскому населению страны. Вместе с Левинсоном нам, стало быть, придется вернуться на несколько лет назад.

Действительно, после революции 1905 года Россию охватила, как писал Милюков, «вакханалия террора». Попавшие в эту вакханалию евреи оказались жертвами прокатившихся по стране погромов. Ужесточились законы, связанные с чертой оседлости. Евреи лишались немногих имевшихся у них политических и гражданских прав. Чтобы представить себе, в какой атмосфере жил Бакст в этот период, приведем, например, такую заметку из газеты Речь за 22 февраля 1906 года:

«21-го февраля графу Витте представилась еврейская депутация, в состав которой вошли представители провинциальных комитетов по оказанию помощи евреям, пострадавшим от погромов. Депутаты представили графу докладную записку о бывших еврейских погромах. В записке указывалось на предварительную организацию этих погромов. Граф, выслушав депутатов, недоумевающе спросил: „А кто это организует погромы?“ По его глубокому убеждению, ни министры, ни губернаторы к организации этой не причастны. Что касается исправников и полицмейстеров, то он, конечно, за них не ручается. Относительно гомельских событий граф Витте еще ничего не знает и ждет доклада посланного в Гомель чиновника Министерства внутренних дел. Указав далее, что среди евреев очень много революционеров, граф Витте посоветовал депутатам при будущей избирательной кампании держаться правительственных партий и не доверяться крайним. Евреев, по мнению графа, должен интересовать только еврейский вопрос. Других вопросов для них не должно существовать. И тогда правительство придет евреям на помощь и их дело увенчается успехом. В противном случае он считает дело равноправия евреев проигранным. Никакая платформа еврейским избирателям не нужна, кроме чисто еврейской. Почему, спросил граф, финляндцы или поляки совершенно не интересуются тем, что делается в России, а знают лишь свои специальные интересы? Для Финляндии безразлично, будет ли в России самодержавие или нет, лишь бы она была свободна. Такая политика нужна, по мнению Витте, и евреям. Беседа продолжалась 40 минут. Нам передают, что предполагавшееся по идее графа Витте представление Государю Императору еврейской депутации отложено на неопределенное время»[599].

Все, кто знаком с принципом парализующего волю «двойного понятия»[600], без труда узнают его здесь: евреям обещают равные с другими народами политические права при условии, что они ими не воспользуются.

Как мы помним, Бакст был пламенным приверженцем первой русской революции, позволившей ему вернуться «к религии предков», готовым работать на нее, служить ей своим мастерством, силами и временем. Правда, оставался он при этом верен себе, свободы искал прежде всего творческой. Ни в одной из революционных еврейских организаций, созданных в 1905–1907 годах, он не состоял[601]. Вот как писал он об этом Бенуа в Париж, удивляясь тому, что тот не возвращается в Россию и не присоединяется к их веселой, нервной, яркой и смелой работе: «Постепенно исчезнет „кровь“, надоевшая lèse majesté[602], политическая карикатура, и войдет незаметно чисто художественный рисунок, летящий в полувечные, социальные, больные места… ‹…› Если Гржебина[603] посадят в тюрьму за его рисунок[604], то я охотно приму редакторство и выведу Жупел из тины политических карикатур на чудную, богатую художественными исканиями дорогу чисто социального и чисто художественного, forcément[605] современного à outrance[606] рисунка, картины! Да!»[607] Это утрирование художественного языка Бакст демонстрировал в таких, например, работах, как обложка с изображением Зевса-громовержца для первого номера Сатирикона за 1908 год, в которой он вызывающе непочтительно (lèse majesté) использовал классический язык в карикатурной форме.

Интересно отметить эту защиту Бакстом «социального» как «полувечного», благородного и достойного серьезного искусства против «политического» как провокационного, случайного и, главное, «кровавого». Со всей очевидностью, противостояние политического и социального было для Бакста одним из частных случаев того общего противостояния сильной и слабой культурных позиций, о котором мы писали выше. В противовес политической силе Бакст выбирал социальную слабость, означавшую перенос точки зрения сверху вниз, на «больные места», разговор от лица незащищенных и бесправных.

Одной из форм такой не политической, а социальной деятельности (а вместе с тем и возможностью выкрутиться из полунищеты, в которую повергли художника сложные отношения и регулярные разрывы с богатой и капризной женой), стало в то время для Бакста преподавание в школе Званцевой[608]. Приглашение к работе в основанной ею школе он получил от Елизаветы Николаевны в 1906 году, когда она переехала в Петербург и поселилась в том же доме, в который за год до того въехал Вячеслав Иванов[609]. Преподавал Бакст в школе с перерывами до 1910 года. Как во многих частных художественных академиях, школах и студиях, расцветших в Европе с конца XIX века, сюда устремились нежелательные или недозволенные в академиях евреи и женщины; так что среди учеников Бакста оказался, например, Марк Шагал. В своих воспоминаниях он рассказывал, как, живя в Петербурге, мечтал попасть в знаменитую «школу Бакста»; хотя плата там была немалой – 30 рублей в год, и достать ему эту сумму было непросто. Несмотря на равноправное с Бакстом сотрудничество в школе Званцевой Мстислава Добужинского, школа была известна именно благодаря Баксту и называлась часто его именем. Из многочисленных воспоминаний учеников этой школы мы знаем, что Бакст появлялся в мастерской раз в неделю и подвергал их этюды, созданные за это время, беспощадной критике. Среди довольно банальных наблюдений, записанных учениками, по которым непросто догадаться об истинном содержании преподавательской работы Бакста, мы встречаем несколько интересных для нас упоминаний: например, тот факт, что Бакст водил их в Эрмитаж, в частности в залы греческого и египетского искусства, в которых он был как дома. Там он «удивительно давал почувствовать „дыхание жизни“, проводя пальцами вдоль руки одной из египетских статуй, очерченной почти двумя параллельными, все же полной жизни, благодаря незаметным уклонам этих параллельных»[610]. Читая это свидетельство, мы вспоминаем описанную Бакстом в книге Серов и я в Греции комическую сцену: когда они с Серовым рисовали в музее Олимпии фронтон с храма Зевса, и Баксту вдруг непременно понадобилось взобраться на табурет и погладить мраморные плечи древних гречанок…