Идиот нашего времени - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

— Не обижай меня больше…

— Ну-ну, все, успокойся. Ты же знаешь, что я могу сорваться и тогда наговорю не думая. Ну-ну…

Она затихла.

— А когда человек молится, это разве не игра? — мягко и щекотно заговорил он ей в самое ушко. — Что ты чувствуешь, когда делаешь все эти движения?

— Я не знаю… — она чуть поежилась от щекотки, всхлипнула и опять легла на спину. Долго лежала так, словно пытаясь что-то увидеть на темном потолке. — Что-то похожее бывает, когда прикоснешься к ребенку, погладишь ей волосики, мягонькие, нежные, прижмешь к себе. И вдруг тебя пронзит: есть что-то такое в мире… выше всяких страхов… Но так не всегда бывает.

— А сегодня было?

Она не ответила. Он стал обнимать ее и целовать, хотя она не отвечала ему, а лежала совсем безучастная. Сдернул рубашку с ее плеча, обнажая маленькую грудь, стал целовать ей шею, ключицу и ниже, все больше завораживаясь близостью маленькой женщины, чувствуя ее внутреннее биение и глубинные вздохи. Но вот замер, промолвил с удивлением:

— У тебя молоко.

— Да? Опять пришло. Бывает, иногда приходит молоко. Но совсем немного… Тебе неприятно?

— Нет, совсем не неприятно. Ну и ну… Я хочу еще попробовать.

— Пробуй.

— Ты же не кормишь никого?

— Нет. Вот только тебя сейчас. Врачи говорят, что это плохо, когда у женщины попусту приходит молоко. Но я-то знаю, что дело совсем не в этом.

— А в чем же?

Она опять в раздумье замолчала. Но вот заговорила о том, что теперь нахлынуло на нее томительным воспоминанием:

— У меня два года назад был случай… Такое, может быть, у многих случается… Я до этого еще жила надеждами, строила планы и радовалась, как ребенок. И вот я до этого случая правда ребенком оставалась, и все такое светлое и счастливое было… Да, вот только сейчас понимаю, что была сущим ребенком совсем недавно. Хотя уже и Лялька у меня была. И вот после того случая жизнь стала другой, все поменялось. Я в тот год забеременела… Этого никак не должно было случиться — и сроки были такие, и остерегалась я, и ведь уже не жили мы с ним совсем, а какие-то случайные редкие встречи, он уже совсем спился. Я ни за что не хотела от него второго ребенка, а тут еще Лялька заболела… И тогда я пошла и сделала аборт… А всего через месяц опять забеременела. Я испугалась, ведь он ко мне за этот месяц всего один раз зашел. И что я только не предпринимала, чтобы этого не случилось… И тогда я сделала второй аборт… А прошел еще месяц, и он опять зашел ко мне в комнату. И я забеременела в третий раз. Тут уж меня разобрала злость. И я сделала третий аборт… И вот уже когда я вышла из больницы, по дороге домой, меня будто пронзило: ведь это одна и та же душа хотела родиться в мир, она стучалась и стучалась сюда, уж больно ей нужно было родиться, что-то ей очень нужно было здесь сделать или увидеть. Да только я ее убила… Я тогда же и поняла, что перешла какую-то такую границу, что прощения мне уже не будет. Получается, что я хуже Ирода, проклятая Медея… И вот скажи мне… — Она лежала прямо, неподвижно. — И вот скажи мне, пожалуйста: все, что было тогда со мной, тоже игра?

— Иногда мне кажется, — сказал он тихо, — что я не знал женщины более порочной, чем ты… А иногда… Ну как если бы я верил в вашего Бога, то мог бы сказать, что ты иногда кажешься мне святой.

— Вадим, ты что, какая же я святая! Тоже мне придумал. Гореть мне синим пламенем… Ты меня даже рассмешил.

— Что же, ты считаешь себя такой плохой? — чуть усмехнувшись, спросил он.

— Плохой? — с сомнением ответила она. — Я не знаю… Я не хочу быть плохой… Нет-нет, я так не думаю. А если подумать, у меня и в жизни все не так плохо. Вот только Коренева жалко. Но у меня же есть Лялька. И мама жива. И вокруг так много хороших людей, я могу сказать им что-то доброе, а они мне. И живу я так, что у меня под окнами храм. Если мне плохо, иду туда. А к маме перееду, там тоже есть храм. И, в конце концов, все хорошо. Даже то, что ты пришел ко мне — тоже хорошо. Бог теперь смотрит на нас, ругает почем зря, а все равно любит нас, потому что… потому что…

— Что потому что?

— Я не знаю.

* * *

Он не теперь заметил, а знал давно, что в жизни случаются такие обстоятельства и встречаются такие места, к которым не нужно привыкать, но будто почти сразу прикипаешь к новой действительности, будто прокатывается родственное эхо в подземельях, может быть, даже врожденной памяти. У него почти сразу родилось ощущение, что все ему привычно в Нинином доме, словно уже много лет он обитал среди ветхих стен, носил потрепанную Кореневскую одежду, спал на скрипучей широкой кровати с его женой — теперь уже вдовой, пил дешевое вино, ел простую еду.

Наверное, на третий день, ближе к вечеру, они выбрались из дома. Он в старом коричневом пальто, похожем на балахон, в стоптанных тяжеленных башмаках, в длинном шарфе вокруг шеи, думал о себе, что похож на все давно познавшего и все отвергшего философа-забулдыгу, каким был сам Коренев. Он перед выходом видел в зеркале свою густую белесую щетину и круги под глазами, что придавало его настроению особый пафос. Его пошатывало, и город надвигался на него. А он под спудом похмелья, пребывая в вязкой тяжести, думал со значением: город нарядит тебя в те одежки, в которые считает нужным нарядить. Но если будешь тесниться и приспосабливаться к его капризам, город будет водить тебя за нос. Поэтому нужно показать ему дулю. Он выпростал из рукава руку и показал дулю пожилому, опрятному, чем-то похожему на институтского профессора мужчине, шествующему мимо и чинно поглядывающему на них. Тот остановился, сделав движение, похожее на то, как если бы человек подавился.

— Ты что, Вадим! — Нина испуганно схватила Земского под руку и озираясь потащила скорее дальше, видя, как пожилой «профессор» поднял указательный палец и громогласно, так что вздрогнула вся улица, произнес:

— Сам мудак!

Город летел сквозь времена года, сквозь день и ночь, город еще только вчера лег спать последним зимним вечером, а утром проснулся