Улица Ангела - Джон Бойнтон Пристли

— Ну, а теперь — наш старый друг, — сказал суровый сосед, круто повернувшись к мистеру Смиту.

— Где? — с удивлением воскликнул мистер Смит.

— В программе, — пояснил сосед. — Следующим идет Брамс. Первая.

— Вот оно что! Это, наверное, хорошо, — сказал мистер Смит. О Брамсе он слыхал, это ведь тот самый, что написал венгерские танцы. Но кажется, танцы он сочинял так просто, для забавы, а на самом деле он великий классик. Что такое «Первая» мистер Смит не знал, а спрашивать ему не хотелось. Но пожилая иностранка справа как раз в этот момент читала программу, и он, заглянув, узнал, что это симфония, Первая симфония Брамса. Наверное, что-то такое, чего ему не понять! Но она, конечно, не так ужасна, как та новая музыка, с которой начался концерт.

Мистер Смит не сразу разобрался в своих ощущениях. Когда он слушал симфонию, Брамс казался ему мрачным брюзгой, который способен по временам проявлять вспышки необузданного гнева или прятаться в угол и жалеть себя, но большей частью угрюмо ворчит и ропщет. Порой, однако, у него могучим потоком прорывалась мелодия, что-то безмерно нежное напевали струны, рассыпался журчащий смех флейт и кларнетов, или ярко вспыхивал весь оркестр — и в такие минуты мистер Смит замирал в ожидании, растерянный и возбужденный, как человек, который со склона горы сквозь клубящийся туман увидел мельком прелестную неведомую долину. Симфония продолжалась, и он начинал все больше проникаться ею, пока наконец в последней части не наступил великий момент, примиривший его со всем концертом.

Она началась, эта последняя часть, глухими и печальными звуками духовых инструментов. Такие мрачные ноты мистер Смит слышал и раньше, в первой части, но теперь, когда они зазвучали снова, они производили странное впечатление, почти пугали. Как будто перед его глазами промелькнули все работные дома, и больницы, и кладбища Северного Лондона. Эти духовые инструменты не сулили и ему, Смиту, ничего хорошего. Скрипки жалели его: они протестовали, они трепетали и плакали. Но снова зашумели рожки, и трубы, и тромбоны и вытеснили их. Потом весь оркестр взбунтовался, и сквозь угрожающий грохот один за другим прорывались голоса воплем негодования, воплем скорби — и снова терялись в шуме. Наступали неожиданно короткие паузы, когда только струны звенели, сначала совсем тихо и лениво, потом громче, быстрее, пока не начинало казаться, что со всех сторон надвигается опасность. Затем, когда казалось, будто что-то где-то сейчас взорвется, жалобное треньканье струн утихло, и на смену ему поплыли мощные заунывные звуки, как стоны обреченных на гибель гигантов. С этой минуты музыка звучала так безнадежно, словно Брамс увяз в трясине и свет вокруг него быстро угасал. Но вдруг наступило то, что мистер Смит про себя назвал «великим моментом». Брамс чистеньким выскочил из болота, ступил обеими ногами на твердую землю и увлек за собой в великолепный галоп и оркестр, и мистера Смита, и его соседа, и трех иностранцев справа, и весь зал. Мистер Смит нашел, что это замечательная мелодия. Та-там-та-та, там-там, татам-та-та! Он готов был плакать от восторга. Низкий и сочный рокот струн плыл в воздухе, и мистеру Смиту казалось, что он ростом в десять футов и проживет на свете тысячу блаженных лет.

Но через минуту кончилось это блаженство и наступили смятение и мрак, потом внезапная пленительная нежность скрипок, потом суровые голоса духовых инструментов. Мистер Смит уже не надеялся больше — и вдруг оно пришло снова, и сердце в нем ширилось и ширилось, так что он чуть не задохнулся, а затем это кончилось, и все звуки вернулись на свои места, словно кто-то расставлял их сердито, рывком — казалось, старик Брамс заявлял, что он не потерпит никаких глупостей ни от кого на свете. Вот так! Вот так! Вот так! Конец.

Люди в зале хлопали и хлопали, а дирижер отирал лоб и кланялся и знаком поднимал на ноги оркестр, а старик Брамс незаметно ускользнул, затерялся в пространстве.

На площади нарядные автомобили богачей обнюхивали друг друга, как огромные блестящие чудовища. Моросил холодный дождик, а мистеру Смиту пришлось проделать длинный и неприятный путь до Чосер-роуд в Сток-Ньюингтоне. Но в памяти его еще мелькали обрывки волшебных мелодий, и он испытывал такое радостное возбуждение, какого не испытал даже сегодня утром, узнав о прибавке. «Одно из двух, — говорил он себе, — либо большая часть сегодняшней музыки выше моего понимания, либо она вообще никому не понятна и не нужна. Но что хорошо, то хорошо. Та-там-та-та — так, кажется, это начинается?» Всю дорогу от Хай-стрит до Чосер-роуд, торопливо шагая по темным улицам и стараясь дотянуть воротник пальто до самых полей шляпы, он пытался вспомнить очаровавший его мотив.

Жена и Эдна были уже дома. Запирая в передней входную дверь, он слышал их голоса. Джордж, видно, еще не вернулся.

— Добрый вечер. Это я! — крикнул он из передней. — Джорджа еще нет? — Ему объяснили, что Джордж уже лег спать. («Джордж всегда так — или ложится спать с курами, или пропадает где-то до поздней ночи. Не поймешь его!») Он старательно запер дверь на улицу и задвинул засов.

— Ага, вот и наш загулявший папа! — воскликнула миссис Смит. Она, еще в пальто и шляпе, сидела у стола и жевала пирог, запивая его портером. — Где это ты был?

— На концерте, — ответил мистер Смит чуточку самодовольно. Он придвинул стул к огню и стал снимать башмаки.

— Эдна, будь умницей, принеси отцу туфли, — сказала мать. — А где был этот концерт?

— В Куинс-Холле.

— Ого, какой шик! — воскликнула миссис Смит. — Понравилось?

— Наверное, нет, — вставила Эдна, весьма агрессивная сторонница «низколобых».

— А ты откуда знаешь, мисс? Если ты не любишь серьезной музыки, так это еще не значит, что и другие не должны ее любить. Не все, как ты, помешаны на джазе. Нет человека, который любил бы хорошую классическую музыку больше, чем твой отец. Правда, папа? Кому же знать это, как не мне, сколько раз мне приходилось ради него ходить ее слушать… Ну, Эдна, тебе пора ложиться, иначе ты завтра проспишь, и у тебя опять будут неприятности в магазине.

— Что, что? — спросил мистер Смит, глядя то на жену, то на дочь. — Разве у нее были неприятности?

— Я тут ничуть не виновата, и напрасно ты, мама, говоришь об этом, — начала Эдна, но мать перебила ее:

— Я и не говорила, что ты виновата. Но если ты сейчас же не отправишься наверх и не ляжешь спать, то завтра неприятности будут по твоей вине.

Она подождала, пока Эдна ушла.

— Видишь ли, папа, она говорит, что у нее вышло какое-то пустячное недоразумение с покупателем… или с заведующим их отделом, не помню, и она объясняет все тем, что есть люди, которые рады подставить ей ножку. А я только что, перед тем как ты вошел, советовала ей не огрызаться, сидеть смирно, пока тучу пронесет мимо. Да, так вот, — продолжала она, допив портер и откинувшись на спинку кресла, — Джордж, конечно, сказал тебе, что я еду в гости к Фреду Митти и его жене?

— Сказал. Ну, как поживает Фред? Зачем это он приехал в Лондон?

— Я не совсем поняла. Он говорил что-то о рекламах и кино и все такое. Но толком не объяснил. Вид у него хороший и у жены и дочки тоже. Дочка уже совсем взрослая, ровесница нашей Эдне, но гораздо крупнее. А смеху было! — Лицо ее просияло. — Ну и нахохотались же мы, папа! Они меня чуть не уморили. Жаль, что тебя там не было, папа! Фред всегда был весельчак, и чем он становится старше, тем больше любит шутки. Сегодня он нас так смешил, так смешил, что я думала, мы никогда не перестанем хохотать. Сначала передразнивал одного знакомого бирмингемца — кажется, своего начальника, — понимаешь, этот человек говорит одной половиной рта, так уж у него рот устроен, — и Фред…