7 способов соврать - Райли Редгейт

Я сбрасываю с головы одеяло и смотрю в потолок, позволяя себе почувствовать боль из-за ее отсутствия. Мысли о ней причиняют боль, я чувствую, как снова открывается старая рана.

– Ладно. Однажды мы всей семьей поехали в Нью-Йорк. Мне тогда было четырнадцать, – начинаю я. – Конец восьмого класса.

Я до сих пор помню маму на Пятой авеню – образ, врезавшийся в сознание, грань, высеченная на поверхности драгоценного камня. Улыбка – светящееся пятно на ее лице в сумеречной полумгле города; волосы сияют белизной в огнях неоновой вывески; руки в карманах джинсов; подбородок утопает в свободных складках стильно драпированного шарфа. В моем воображении она очень похожа на Кэт. Порой мне думается, что в моей памяти не сохранилось ни единой черточки лица мамы, что Кэт проникла туда и вытеснила все воспоминания о ней, что я обманываю себя, думая, что я помню ее облик.

– Мы отправились туда на выходные, – продолжаю я, – остановились в одном отеле в Бруклине. Лететь назад собирались в понедельник утром, очень неудобным ранним рейсом, – чтобы успеть на него, нужно было встать где-то в четыре. Мы сняли два номера: в одном ночевали мы, в другом – родители. В общем, я проснулась в четыре от шума их голосов, доносившихся через стену. К тому времени они уже часто ссорились, на протяжении многих лет, и теперь так орали друг на друга, что, наверно, весь этаж перебудили. Кэт с выражением неописуемого ужаса на лице сидела, обхватив руками колени. Я встала, пошла к ним, постучала, а дверь вдруг как распахнется. Мама из нее выскочила, вся в слезах, и бегом по коридору. Так и плакала, пока спускалась по лестнице.

Я подтягиваю к груди колени.

– Я захожу в их комнату. Папа сидит на кровати и смотрит крошечный телевизор, какое-то дурацкое шоу о сносе старых домов, которое ведет жутко неприятный тип с деланой улыбкой. А папа пялится в экран невидящим взглядом. Одному богу известно, что он ей сказал, раз она вылетела как ошпаренная. Мне это до сих пор покоя не дает, но сам он никогда не говорил, и я волей-неволей думаю… – я проглатываю комок в горле. – В общем, я спрашиваю у него: «Пойти посмотреть, как она?», а он смотрит на меня, и глаза у него такие… кошмар, будто говорят: «Ты еще маленькая, Оливия. В четырнадцать лет это трудно понять. Совсем не понять». Но я поняла, в общих чертах.

У меня болит горло: слишком длинная речь. И все же я торопливо продолжаю:

– В общем, я бегом спускаюсь в вестибюль и вижу, как она уезжает на такси. Ну, мы с Кэт говорим: «Ладно, папа. Давай вызовем другое такси и поедем». А он с места не сдвинулся. Мы сумели его растормошить уже после того, как наш самолет улетел. И мы полетели вечерним рейсом. Когда мы добрались до дома, мамы уже и след простыл, и ее вещей тоже не было. Больше мы ее не видели. Спустя несколько недель папа раздобыл телефон, по которому она ответила, но они только раз поговорили. Видимо, она… м-м… Видимо, ни с Кэт, ни со мной она общаться не захотела. Подумала, что это было бы слишком мучительно.

Мэтт молчит.

Я пытаюсь улыбнуться – не удается.

– А твоя мама какая? – спрашиваю я.

– Вообще-то, она не такой уж плохой человек. Я на нее жалуюсь, но она не… даже не знаю…

– Чем она недовольна?

Мэтт как-то уклончиво хмыкает:

– Пожалуй, тебе нужно знать только то, что прошлым летом мы посетили Йель. Она встречалась со своими однокашниками по случаю двадцать пятой годовщины их выпуска и в конце заявила мне практически прямым текстом: «Мне стыдно, что твой потолок – это Университет Миссури», – объясняет он безучастно. – Она всегда считала меня глупым, а у меня хватает ума это понять. Однако если каждый год приносишь домой такие оценки, как у меня, привыкаешь к тому, что родители видят в тебе кретина, не оправдавшего их ожиданий. Так что меня это не задевает.

То, что он говорит так смиренно, повергает меня в уныние. У Клэр средний академический балл – 4.0, но в людях она разбирается как средневековый солдафон. А у Джунипер отец – доктор наук, но, видит бог, в нем нет ни капли здравого смысла. Может быть, Мэтт лучше всех понимает окружающих. Может быть, он из тех людей, которые, оказавшись в мегаполисе, способны сориентироваться за полминуты. Я всегда считала, что каждый человек гений в чем-то своем; нужно просто отрыть в себе талант и отшлифовать его.

Сейчас Мэтт для меня чуточку гений, потому что помог мне вновь почувствовать себя нормальной.

– Мэтт, – говорю я, – спасибо.

– За что? – Голос его веселеет. – За то, что скулил про свою семью? Я могу это делать целый день.

– Договорились, – смеюсь я. – К пятнице жду от тебя скулеж на пяти листах.

– Без проблем.

– С одинарным пробелом, – добавляю я, – без абзацев и не четырнадцатым шрифтом. Меня не проведешь.

– Гм, – хмыкает он, – строгий учитель из тебя получится.

– Не сомневайся.

Снова гнетущая тишина давит на нас тяжестью наших недомолвок.

– Так-так, – произношу я.

– Да.

– Послушай, я не хочу ничего портить. По-моему, так, как есть, – хорошо… понимаешь, да?

– Да, – соглашается. – Хорошо.

– А мне это твердое хорошо просто необходимо, понимаешь? Во всем.

– Мне тоже. – После долгой паузы он добавляет: – Я тоже не хочу ничего испортить. Это… хорошо.

– Да, знаю. Просто… м-м… – У меня вдруг начинают гореть ладони. Я отключаю мозги и брякаю: – Ты мне очень нравишься… кажется, и я… как-то так.

– Ты мне тоже нравишься, – осторожно говорит Мэтт, словно ждет от меня подвоха типа «Обманули дурака! Я беру свои слова обратно!».

– О, – выдыхаю я. – Ладно.

– Да.

– Может, завтра встретимся? – предлагаю я, прочистив горло.

– Я… конечно. После уроков? Давай я приду за тобой в новое крыло?

– Отлично. Значит, я… да. Пока?

– Пока, Оливия.

Но ни он, ни я не даем отбой – просто молчим в трубку.

– Льет как из ведра, – наконец произносит Мэтт.

Я смотрю в окно – по стеклу текут тонкие ручейки воды, превращающие внешний мир в полотно импрессионизма. В щель проникает слабый ветерок.

– Я люблю дождь, – говорю я. – Пахнет пробуждением.

Я оттягивала до последнего.

Солнце потонуло в вечернем дожде.

Я отпираю дверь, пальцы душат дверную ручку.

Что они скажут?

Захотят сообщить…

(все кончено тайна раскрыта любовь моя разоблачена)

Стану я унижаться, умолять, оправдываться

скрипучим, как щебень, голосом, со слезами на глазах,

краснея от стыда?