Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

— Куда ж она запропастилась, сволота… — последнее, очевидно, относилось к какой-то неуловимой бумажке, затерявшейся среди других бумажек.

— Это неправильно, что он один, — сказала Елизавета, глядя на играющих в отдалении детей, на молодую мамашу с коляской и на собаку редкой породы акита-ину с пластиковой бутылкой в зубах.

— А у нас все по одному… Ты кого конкретно в виду имеешь?

— Илью.

— Уже снизошел до тебя? Разговаривает?

— Дело не в этом, а в том, что он не должен быть один.

— Ну так дай объявление в службу знакомств от его имени. Так мол и так, пидорас без жэпэ и вэпэ ищет спутника жизни. Согласен на переезд.

— Ну почему ты такая, почему?

— Какая?

— Ты ведь так не думаешь… Ты ведь тоже переживаешь за него…

— Нет. Отпереживалась уже. Теперь ты за него переживай.

— Я бы хотела найти кого-нибудь из его прошлого. Того, кто его любил…

— Мартышкин труд, нах, — неожиданно резко сказала Праматерь. — И время тратить не стоит.

— Я готова потратить.

— Тогда потрать это херово время на него самого. А тех, кто его любил… типа… Их и искать не надо. Все здесь. Только он им не нужен. И они ему не нужны.

— Но кто-то же ему нужен?

— Методом исключения выходит, что ты.

— Это неправильно…

— Это жизнь.

Праматерь уже говорила ей это — на Карлушиных похоронах. Тогда Елизавета подумала: даже самые жестокие банальности в ее устах звучат успокаивающе. Но теперь Праматерь не ограничилась одной банальностью и тут же выдала другую.

— Просто будь рядом с ним, когда он совсем соберется уйти. Он этого не забудет. И ты не забудешь. Вот и вырастет бобовое дерево до небес. И ему не будет одиноко там. А тебе — здесь… Да где же эта гребаная бумажка?..

Бобовое дерево.

Оно совсем не похоже на то генеалогическое древо семейства Гейнзе, что когда-то рисовалось беспокойному воображению Елизаветы. Теперь уже окончательно ясно — генеалогического древа с развешанными на нем муляжами сладкой жизни и восковыми фигурками венценосных родственников никогда не существовало. Возможно, не существует и наскоро сочиненного Праматерью бобового. Но все же оно очень симпатичное. Упругий ствол и упругие зеленые побеги на нем. И как только слабый Илья сможет забраться наверх по гладкой, отполированной коре?

А ему и не надо никуда забираться.

Дерево предназначено совсем не для этого.

Оно — самое высокое дерево на Земле и упирается прямо в небо. Елизавета сможет увидеть его отовсюду, где бы ни была. И подбежит к нему, и запрокинет голову. И (если день будет ясным), она обязательно разглядит Илью — там, наверху. Илья помашет ей рукой, что будет означать: «я ничего не забыл и потому мне не одиноко здесь». Елизавета тоже помашет Илье: «и я ничего не забыла, и потому мне не одиноко здесь»…

нет — она пошлет Илье воздушный поцелуй…

нет — она сдунет поцелуй с ладони, как сдувают пылинку…

нет — она прижмет руки к груди, а потом широко их распахнет…

О-о!.. Это ли не пример самой что ни на есть бредовой фантазии?

Илья первый над ней посмеялся, если бы заново научился смеяться. Но вряд ли такое вообще возможно. И жаль, что она никогда не увидит его улыбки.

Она ошиблась.

Она все же увидела его улыбку — в обстоятельствах, при которых ее не могло возникнуть по определению.

Это случилось в конце мая, а могло произойти в начале или середине июня, в любую из белых ночей. Но Илья выбрал именно май, двадцать девятое. Искать смыслы в нумерологии — дело неблагодарное, а для Елизаветы с ее скудными познаниями в мистике и вовсе неподъемное. Вот если бы найти золотозубую гадалку на картах Таро!.. Ту, из зимнего парка аттракционов, которая предсказала когда-то Карлуше лучезарное будущее. Уж она бы все подробно объяснила Елизавете — и про сакральную комбинацию двойки и девятки, и про таинственные вибрации Универсума. Но каким образом можно обнаружить эту чертову цыганку из Трансильвании? — тем более что ее никогда и нигде не случалось, так же, как самого парка. Странно — Елизавете приходится прилагать все больше усилий, чтобы убедить себя про никогда и нигде; стоит только начать думать о парке аттракционов, начать вспоминать, как контуры его становятся все отчетливее, а детали — резче. Но все равно, вне зависимости от деталей, — цыганки под рукой нет. И приходится довольствоваться вполне прозаическими объяснениями:

этот день что-то значил в судьбе Ильи. Был связан с ним и с кем-то еще.

Или просто — следовал за Днем пограничника, когда город заполняли толпы бесчинствующих молодых и не очень людей в зеленых шапках, синих беретах и тельниках. День пограничника в Елизаветиной интерпретации выглядел как Д-Д-День П-П-По-ооооо!граничника-аааааа! и, несомненно, являлся не самым светлым днем календаря. Репетицией конца света, проводящейся раз в год и с завидным постоянством. Присутствие на репетиции толстых жаб совершенно нежелательно — того и гляди заедут по хребтине зеленой шапкой. Это в детстве Елизавете нравились массовые гулянья погранцов, а стихийно возникающие мордобои, стычки с милицией, словесные перепалки и купание в городских фонтанах вызывали живейший интерес. Но, став девушкой-подростком, она взяла за правило на улицу в этот день не высовываться и, по возможности, вообще не приближаться к окнам. А проводить его в тихих раздумьях о человеческой природе вообще и о природе зеленых шапок в частности. Шапки, будучи призванными на службу, наверняка проявляли мужество и стойкость в защите государственных интересов. Бегали со своими овчарками-медалистками по контрольно-следовой полосе, ловили нарушителей, терпели холод и зной, часами сидели в секретах у корневищ дуба, вяза, карельской березы и тутовника. Заслоняли телом от вражеской пули командира погранотряда, приехавшего на заставу с плановой инспекцией. И совершали еще много чего героического, достойного орденов, медалей, очередного звания и внеочередного отпуска на родину. Все эти подвиги абсолютно не монтировались с праздничными безобразиями, которые шапки творили впоследствии. В девственном сознании Елизаветы уж точно.

Зато Карлуше День пограничника нравился бесконечно. 28 мая его обычный репертуар обогащался песнями «На границе тучи ходят хмуро», «В то утро, у Бреста», а также балладой Высоцкого о ничейной полосе и народной балладой о герое-пограничнике старшине Карапупе. С ними и с «WELTMEISTERʼoм» Карлуша выкатывался на улицу, прямо в объятия зеленых шапок. Хоровое пение прерывалось хоровым же распитием крепких спиртных напитков и индивидуальными заказами на исполнение популярных композиций. Денег за это Карлуша не брал принципиально, да и как можно брать их с защитников Отечества? А вот если товарищи офицеры поднесут старику водочки, это будет просто великолепно. За вас, товарищи офицеры, hurra! Es lébe![20]