Чилийский поэт - Алехандро Самбра

– Ты монополизировал Хосе Эмилио Пачеко[43] в 1999 году, ублюдок! – Поэт с густой седеющей бородой заорал на Эустакио Альвареса, который до сих пор чудом умудрялся оставаться в стороне, а теперь получил удар кулаком в нос.

Это была застарелая обида, вовсе не связанная с выходкой худосочного поэта. Действительно, в последние месяцы XX века Хосе Эмилио Пачеко провел несколько дней в Сантьяго, и Эустакио Альварес поселил его у себя, поэтому доступ к гостю стал практически невозможен без дозволения хозяина дома. То был не первый и не последний визит в Сантьяго мексиканского поэта, которого не считали какой-то там рок-звездой, но многих чилийских коллег, как и этого, седобородого, возмутило подобное поведение. В ту пору прошел слух, что хозяин дома монополизировал все визиты видных деятелей (на самом деле, это коснулось только Пачеко, но известно же, что слухи имеют свойство обобщать проблемы), и версия прижилась в суетливой атмосфере чилийской поэзии. И вот теперь Эустакио Альварес свалился на пол в нокауте, и несколько верных друзей стали приводить его в чувство. Поэт-гей поспешил к нему с реанимацией «рот в рот», которая оказалась лишней – первая помощь превратилась в поцелуй с участием языка. Альварес тут же вскочил; гости хранили молчание, а Прю подумалось, что хозяин собирается объявить завершение вечеринки. Но вместо этого он снова стал громко подражать торжественной декламации поэта Гонсало Рохаса, выкрикнув:

– Да продлится наш праздник!

Вечеринка продолжилась и невероятным образом вернулась в нормальное русло – от драки не осталось и следа, а около десяти опоздавших энтузиастов принялись танцевать под «Sympathy For The Devil»[44]; группа танцующих умножилась, когда зазвучала песня «Estrechez de Corazón»[45]. Прю танцевала вместе со всеми и громко общалась с окружающими, получала их советы и рекомендации, какие книги обязательно нужно прочесть. Это мешало ей просто смотреть и вслушиваться (а также танцевать), но все же было приятно всеобщее внимание к ее особе. Она получила сообщение Висенте («Мне пришлось уйти с Серхио, извини»), на которое сразу же ответила («Мне немного грустный, потому что ты ушел, но я хорошо провожу время»). Висенте поправил: «Нужно писать: грустно».

В три часа ночи Херардо Рокотто решил уйти и попытался уговорить Прю сопровождать его, но она предпочла остаться – отчасти по инерции, но еще и из любопытства. А также потому, что не была уверена в намерениях Рокотто, как и в своих собственных. Недовольный Рокотто ушел.

Прю отправилась на кухню, чтобы налить себе большой стакан воды. Хозяин дома помешивал половником в огромной кастрюле под наблюдением женщины, которая с преувеличенным вниманием следила за его действиями – как будто вместо обычного супа из спаржи он варил какое-то очень оригинальное, может, даже таинственное зелье.

Женщина назвалась Ритой, выглядела она лет примерно на пятьдесят, у нее были длинные белые волосы и необычайно высокий рост. Прю разглядывала ее, пока Рита не обращала на нее внимания.

– Все они просто взбесились, мечтая попасть в твой репортаж, – сказала Рита. – Хочешь супа?

– Ага.

Эустакио Альварес наполнил две миски и отпил немного супа прямо из половника, после чего продолжительно зевнул. Рита достала из холодильника бутылку традиционного чилийского коктейля «обезьяний хвост» – и предложила Прю выпить. Хозяин дома вернулся в гостиную, где оставалось уже не так много гостей. Прю сочла весьма противоречивым сочетание горячего супа – средства от опьянения – с приторным и грубым, да к тому же ледяным напитком. Однако Рита придерживалась иного мнения, чередуя маленькие глотки супа с большими – «обезьяньего хвоста», и вскоре налила себе еще стакан. Обе вышли во дворик. Рита закурила сигарету и стала разглядывать звездное небо. Она предложила Прю сделать затяжку, но та, поблагодарив, сказала, что не курит с подросткового возраста.

– Я тоже не курю за пределами Чили, – произнесла Рита. – Правда, я никогда не покидала мою страну.

Прю улыбнулась и сделала затяжку. И хотя она знала, что, закурив через столько лет, опять начнет ужасно кашлять, все же удивилась, насколько неудачным оказался нынешний эксперимент: закашлялась, как туберкулезница. Рита попыталась ей помочь, но похлопывания по спине не принесли результата. Тогда Прю хлебнула «обезьяньего хвоста» – за неимением воды под рукой.

Они вернулись в гостиную в четыре утра. Хозяин дома лежал на диване в обнимку с гитарой и храпел, как обычно храпят герои мультфильмов. Рядом с ним два поэта страстно обсуждали слово «нежность». Седобородый сидел на полу, поглощенный игрой в Snake II на своем устаревшем мобильнике. Худосочный поэт, который по-прежнему был без рубашки, спокойно беседовал с коллегой, якобы воскрешающим мертвых, о фильме Ли Чхан Дона. Таня Миральес – поэтесса, выучившая английский, слушая группу «Радиохед», – только что явилась на вечеринку и приветствовала Прю, как старую знакомую, после чего раскурила огромную сигару с марихуаной и принялась жадно затягиваться. Старый поэт, единственный, кто оставался в костюме и при галстуке в течение всей вечеринки, потягивал воду из стакана, глядя в окно и позируя, словно в ожидании фотографа. Сильно захмелевший поэт разглядывал себя в маленькое ручное зеркальце, меланхолично напевая песню группы «Лос-Бункерс» «Не говори мне о страдании». В углу Пато играл в шахматы в абсолютном молчании – на губах его видны были следы красного вина. Прю подошла к нему.

– Играешь в одиночку?

– Ага, но я играю за черных, – ответил Пато.

– И выигрываешь?

– Нет. Белые выводят меня из себя.

Наблюдая за игрой, Прю подумала, что это не совсем так – ведь черные побеждают. Потом она вернулась к Рите, и они догнались «обезьяньим хвостом».

– Мне непонятно, почему сразу же не турнули тощего поэта и того бородача, – призналась Прю, все еще потрясенная дракой и удивленная тем, что сама она – до сих пор на вечеринке. – Как могли такое позволить?

– Да ведь они же друзья, закадычные друзья, – ответила Рита.

– Не могу поверить, – сказала Прю как бы самой себе.

– Некоторые из них перестают дружить на несколько лет, а потом мирятся и продолжают контачить как ни в чем не бывало. Ну, не знаю точно, что происходит, просто говорю, чтобы что-то сказать.

Рита засобиралась домой и предложила захватить с собой Прю. И та согласилась, хотя это было опасно и ни к чему, ведь Рита была явно нетрезвая. Ее машиной оказался маленький оранжевый «Фиат» – Рита с трудом поместилась на водительском сиденье. Прю показалось, что за рулем она выглядит комично и в то же время царственно. На зеркале заднего вида болталось распятие.

– Ты католичка?

– Потому что здесь распятие? Нет, просто это тачка моего старшего сына.

Прю захотелось выспросить, сколько у Риты детей, живет ли она с ними и пошел ли ее старший сын ростом в мать. Но ограничилась вопросом, не поэт ли он. Рита ответила отрицательно, добавив, что