Смута. Том 1 - Ник Перумов

– Расстреляете? – гордо вскинул голову пленник.

– Да что вы заладили, «расстреляете» да «расстреляете». Буду я ещё пулю на вас тратить. Нет, милейший, вы будете жить, пока не расскажете мне всё что нужно.

Антонов-Овсеенко вскочил только для того, чтобы дюжий Севка Воротников мигом пригвоздил его обратно к стулу, а Фёдор Солонов накинул ременные петли на запястья пленнику, накрепко привязав их к подлокотникам.

– Что… что вы собираетесь делать?.. – пленник внезапно охрип. – Ах ты, тварь царская, мразь, ты… – и он разразился грязной матерной тирадой.

Поток брани прервал только удар в лицо.

– Говорили, что бить связанного человека бесчестно и неблагородно, – спокойно сказал Аристов. – Но я слишком хорошо знаю, что вы и вам подобные затевают в России и чем это всё кончится. По сравнению с этим моя честь, да что честь – спасение моей души ничего не значат. Я сделаю то, что должен. Впрочем… Господа, развяжите его. Да-да, развяжите, это приказ, господа. Вставайте, Антонов-Овсеенко. Вы молоды, сильны, злы, вам только что заехали по столь дорогой для вас физиономии. Вставайте. Явите мне вашу пролетарскую злость, в конце концов, вы же были офицером, хотя и втоптали свою честь в польскую грязь. А вы, господа прапорщики, не вмешивайтесь. И, если товарищ командующий Южной революционной армией одолеет, отпустите его на все четыре стороны. Слово александровца?

– Слово александровца, – Фёдор с Севкой переглянулись, но ответили дружно и без колебаний.

– Отойдите к окнам, – скомандовал Две Мишени. – Ну, Владимир Александрович, давайте. На вашем пути к свободе и продолжению борьбы стою только я. Вам тридцать один, вы в расцвете сил. Мне уже сорок пять, я прошёл Туркестан и Маньчжурию. Дерзайте. Мои кадеты ничего вам не сделают.

Антонов-Овсеенко сжал кулаки. Он и впрямь был смелым и решительным человеком, этот бывший кадет Воронежского корпуса, бывший юнкер Санкт-Петербургского пехотного училища, совершивший дерзкий побег из Варшавского тюремного замка.

Две Мишени расстегнул пояс с кобурой, аккуратно повесил на вешалке возле двери – где ученицы оставляли свои форменные пелеринки.

Антонов-Овсеенко двинулся на полковника, в грамотной стойке боксёра, несмотря на очки. Две Мишени не шелохнулся.

Пленник ударил, левой и сразу же правой, видно было, что в кулачном бою он не новичок. Аристов уклонился лёгким неразличимым движением, вмиг оказавшись сбоку-сзади от противника. Поймал того за руку, аккуратно ткнул локтём куда-то в область шеи.

Антонов-Овсеенко взвыл и повалился.

Две Мишени, не теряя ни секунды, подхватил упавшего, почти швырнул обратно на стул.

– Привязывайте, господа прапорщики. А после этого – оставьте нас. Возвращайтесь в расположение. Я вскоре последую за вами.

– А что вы, господин полковник… – начал было простодушный Севка, но Фёдор чувствительно ткнул друга в бок.

– Идём, Ворот, не стой. Сказано – в расположение, значит, в расположение!

И вытолкал Севку за дверь.

Две Мишени подошёл, повернул ключ в замке.

И тогда привязанный к стулу пленник истошно закричал.

Первая александровская рота занимала гостиницу «Европейская», откуда открывался вид на главный юзовский завод, столь блистательно описанный господином Куприным в одноименном рассказе. Завод работал, производство остановить было нельзя. Даже пробольшевицкий рабочий комитет прекрасно понимал, что случится, если погаснут доменные печи.

– Слон, а Слон?

– Чего тебе, Севка?

– Слон, а зачем Две Мишени… ну, ты понимаешь…

– А ты про это не думай, Ворот.

– Да я б и рад, только не получается, видишь, какая история!

Севка присел на постель, где, не раздеваясь, лежал Фёдор. Раздеваться на фронте – непозволительная роскошь.

– Что он с ним сделал, Слон?

– Слушай, Севка, ну ты как маленький, – буркнул Фёдор. – Допрашивал Две Мишени этого большевика. С пристрастием. По методам испанской инквизиции.

И тут лицо Севки Воротникова, первого силача славного Александровского кадетского корпуса, лихого драчуна и забияки, ухитрившегося побывать на столичной гауптвахте за «столкновения» с гвардейскими лейб-гусарами – лицо Севки вдруг исказилось настоящей болью.

– Федя, как же так? Мы ж за Россию сражаемся, за Государя, за Церковь святую… Разве ж можно – как ты сказал, как инквизиция испанская? Вы вот с Ниткой уйму книг прочли, я-то не шибко, но знаю, что она делала, инквизиция эта!

Фёдор Солонов смог бы сказать очень многое. Что на войне нельзя воевать в белых перчатках. Что враг не будет гнушаться ничем. Что у тех, в другой истории, под другим небом обе стороны стремительно скатывались к абсолютно нечеловеческой жестокости, хотя именно красные начали первыми и применяли террор в куда больших масштабах, нежели белые, что и породило у народа тот самый, погубивший белую гвардию подход – «чума на оба ваших дома».

Но вместо этого он лишь вспомнил цитату, подсмотренную всезнайкой Ниткиным там, и с тех пор частенько им повторяемую:

– Если Господь берется чистить нужник, пусть не думает, что у него будут чистые пальцы[27].

Севка поспешно перекрестился.

– Типун тебе на язык! Да что ж ты такое говоришь-то?!

Фёдор только невесело усмехнулся.

– Две Мишени все грехи на себя берёт, Сева, понимаешь? Это ведь нам надо и пленных брать, и сведения из них нужные выколачивать. Боюсь, и казнить придётся, и приговоры расстрельные в исполнение приводить.

Воротников сидел, ссутулившись, сунув ладони между колен, весь какой-то совершенно потерянный.

– Вот знаешь, Слон, батька у меня лямку в Забайкалье тянет, вечным капитаном. Выходило на него представление к подполковнику, да затерялось где-то, а теперь уж куда там…

– Ты к чему, Сев?

– К тому, что всё равно нельзя. Вот нельзя батьке моему с бунтовщиками идти, устои рушить, хоть он и обиженный. Он и не идёт.

Фёдору очень хотелось спросить: «А откуда ты знаешь?» – потому что связи с сибирскими губерниями не было никакой, ни письма оттуда не доходили, ни люди не прорывались. Но он не стал ни спрашивать, ни подвергать Севкины слова сомнению. В отца своего, «вечного капитана», Севка Воротников верил едва ли не крепче, чем в самого Господа Бога. В то, что он не изменит присяге, не отступит – хотя большевики могли бы многое пообещать боевому офицеру.

Они, кстати, многим уже пообещали.

Главковерхом Красной армии стал, как уже было известно добровольцам, генерал от кавалерии Алексей Алексеевич Брусилов. Заявивший, что «нельзя идти против воли народа», отправивший к большевикам сына и сам записавшийся чуть ли не первым. Его примеру последовали многие.

Однако во главе Южной революционной армии стоял Антонов-Овсеенко, выпущенный из юнкерского училища подпоручиком, в 40-м пехотном Колыванском полку короткое время занимавшийся революционной пропагандой, на настоящей войне никогда не бывавший – а не опытные офицеры-маньчжурцы.

– В общем, не думай об