Он уже идет - Яков Шехтер

счастья. Мотл, по своему обыкновению, был сдержан и молчалив.

– Папа, мой муж хочет выпить чаю перед молитвой. Ты не против, если мы к тебе присоединимся?

Если и был в то утро на всей огромной земле счастливый еврей, его звали Берко.

Прошли три недели. Злата расцвела, как расцветает по весне серебристый ландыш, робкий цветок, источающий тонкий, нежный аромат. Берко наблюдал издали за молодой парой, не вмешиваясь, не задавая вопросов. Он был безмерно рад за дочь, но, положа руку на сердце, в его радости скрывалась горькая нотка разочарования.

«Неужели Злате на самом деле был просто нужен мужчина? Неважно какой, умный или глупый, знаток Торы или невежда, но мужчина. Как же просто решаются все сложные проблемы! Или они только кажутся сложными, пока не копнуть чуть глубже…»

О договоре учиться он решил напомнить Мотлу через месяц, когда схлынет первый вал чувственности. Тем временем весна полностью овладела Галицией, поднялась трава, зеленые долины и склоны холмов запестрели яркими пятнами полевых цветов, напоминая платки цыганок.

Первого сивана Берко рано утром подошел к двери флигеля и решительно постучал в дверь.

– Ой, папа, – удивилась Злата. – Что-нибудь случилось?

– Нет-нет, дочка, я пришел напомнить твоему мужу, что пришла пора начать учебу. Через несколько дней Швуес, праздник дарования Торы, и сейчас самое время…

– Но Мотла нет дома, – перебила отца Злата. – И он вернется только к вечеру.

– К вечеру? А куда же он ушел?

– Как это куда? На поле вместе со стадом. Разве тебе не передали? Он уже несколько дней как вернулся к работе.

Берко обомлел. Его зять вместо того, чтобы сидеть над книгами или помогать управляться хозяйством, пасет коров? Какой стыд, какое унижение!!!

Злата увидела выражение лица Берко, улыбнулась и попросила:

– Папа, зайди в дом. Я хочу тебе кое-что показать.

– Что ты уже можешь мне показать, – с трудом перевел дыхание арендатор. – Я даже не знаю…

– Папа, – опять перебила его Злата. – Не на улице, зайди, пожалуйста, в дом.

Тяжело ступая, Берко взошел на крыльцо. Каждый шаг давался ему с трудом. От мысли, что говорят о всемогущем арендаторе крестьяне, узнав, что его зять разгуливает с кнутом по пастбищу, сердце начало колотиться, как безумное.

– Посмотри, – Злата подвела отца к книжному шкафу, отперла крохотным ключиком замок и отворила створки. – Посмотри, посмотри.

На полках теснились диковинные книги, о которых Берко доводилось только слышать. Раввинские респонсы, книги по каббале, редкие манускрипты по тайному знанию, переплетенные в толстую кожу, сложные трактаты по хасидизму, тома дискуссий по вопросам выведения закона.

– Откуда это? – удивился Берко. – Неужели ты купила без меня и успела прочитать?

– Нет, конечно нет, – воскликнула Злата. – Куда мне!

– Еще бы, – согласился Берко, – все-таки я немножко разбираюсь в Учении. Такая библиотека по зубам человеку, много лет просидевшему в ешиве, или большому раввину.

– Это книги Мотла, – негромко произнесла Злата.

– Мотла? – вскричал изумленный Берко.

– Да, это библиотека моего мужа. Он тщательно скрывает ото всех свои знания и с меня в день свадьбы взял слово молчать. Лишь тебе разрешил показать этот шкаф, зная, что ты будешь беспокоиться.

– Владыка мира, но что такому мудрецу делать на пастбище?

– Там никто не мешает учиться. Мотл – скрытый цадик, папа. Бог услышал молитвы и послал больше, чем я просила или смела мечтать.

Берко стоял, с изумлением переводя глаза с книжного шкафа на дочь и обратно. Только сейчас он начал понимать скрытый смысл проповеди ребе Михла и то, что имел в виду Рамбам, рассказывая о человеке новомесячья.

Глава девятая

Курув изначальный

Красу и гордость Любачува, раввина Гершона-Шауля, по всей Польше называли святым цадиком. Сотни человек приезжали каждую неделю в Любачув за благословением. И благословения ребе сбывались: больные выздоравливали, неудачники богатели, одинокие находили пару, бездетные женщины беременели, рожавшие только девочек радовались мальчикам.

Не одни лишь евреи искали спасения у Любачувского ребе, случалось, наведывались в город и гордые шляхтичи, особенно когда дело касалось здоровья родных, от которых отказались многоученые доктора из Варшавы и Кракова.

Росту ребе Гершон выдался небольшого, сложения аккуратного, не полон и не худ и в молодости, наверное, был весьма недурен собой. Даже добравшись до солидных лет, ребе сохранил румяные щеки и свежие, часто раздвигаемые улыбкой губы. Не покореженные возрастом пальцы по-прежнему выглядели изящно, а манера ласково щурить при разговоре все еще ясные глаза сразу подкупала собеседников. Одевался ребе скромно, но с большим достоинством и очень чисто: на его одежде никогда нельзя было заметить даже маленького пятнышка.

Ребе Гершона почитали все. Это было уважение, смешанное с любовью. Он никогда не повышал голоса, дабы не обидеть собеседника, и на своем сложном, наполненном конфликтами посту городского раввина старался сглаживать острые углы и находить компромиссы. Поэтому раздор ребе с любимым сыном, раввином Арье-Лейбом, первенцем и неоспоримым наследником хасидского престола Любачува, поверг весь город в недоумение.

А дело было так. На следующий день после второго Пейсаха ребе Гершон во время утренней молитвы велел не произносить таханун, покаянную молитву, поскольку книга «Зогар» ясно указывает: в течение семи дней после второго Пейсаха ворота рая остаются открытыми.

Ребе сказал, хасиды услышали, а хазан, ведущий молитву, немедленно перевернул страницу с тахануном. И тут вмешался раввин Арье-Лейб.

– Да простит меня отец, – во весь голос заявил он, – но Рамо пишет, что во время Лаг Баомер не произносят таханун, а это означает, что во все остальные дни произносят. Потому таханун надо говорить.

Все обомлели. Никто и никогда не позволял себе подобного неуважения к раввину прямо в его синагоге, да еще при таком скоплении народа! Будь это невежда, чужак или лытвак, противник хасидизма, еще как-то можно было бы понять. Но услышать такое из уст Арье-Лейба?!

Все знали, с каким трепетным уважением он относится к отцу и как отец, в свою очередь, любит своего первенца. Никто не сомневался, что после ста двадцати лет жизни ребе Гершона на его престол в Любачуве воссядет ребе Арье-Лейб. Воссядет по праву, ведь его с юных лет называли илуем, молодым гением. Помимо невероятных способностей и феноменальной памяти, Всевышний наградил Арье-Лейба огромным трудолюбием. Он трудился над святыми книгами двадцать часов в сутки и давно считался неоспоримым авторитетом по части закона.

– В этой синагоге, – ровным голосом ответил раввин Любачува, – десятки лет следуют такому обычаю, и я не вижу причины его менять.

Хазан продолжил молитву, и все подумали, будто противостояние сына и отца завершилось. Но не тут-то было! Спустя несколько минут раввин Арье-Лейб вместе с