Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская

прямо поднималась из моря гора, похожая формой на сахарную голову, — пик Пан-де-Асукар, и вокруг нее плескались, играя и лаская гору, синие с белым волны. Стали лучше видны дома — чудесные здания из белого мрамора, изящно выделявшиеся на фоне темной зелени. Нас окружал огромный и прекрасный природный амфитеатр. Мы могли только смотреть и снова смотреть, и мы перебегали от одного борта корабля к другому, восклицая при каждом повороте: «Это почти лучше, чем у Бакста!»

Потом мы проплыли вдоль хорошо построенной набережной и очень быстро смогли сойти на берег. Все были так увлечены красотой этого места, что мы с Ковалевской смогли ускользнуть незамеченными и встретиться с Нижинским на набережной. Мы прыгнули в конный трамвай и проехали по очаровательным широким улицам, потом по широкому, полному магазинов проспекту, обсаженному стройными пальмами, которые достигали нескольких сотен метров в высоту и были похожи на длинный строй солдат. В конце проспекта стоял очаровательый театр. Ковалевская и Нижинский все время говорили между собой, и я, сидя между ними, чувствовала себя школьницей, которая едет развлекаться в воскресенье.

Мы остановились перед ювелирным магазином, и они оба спросили там о кольцах. Им показали тяжелые золотые обручальные кольца, которые, вероятно, были по вкусу толстым испанским и португальским женщинам. Нижинскому они не понравились. Я была рада, потому что их вес приводил меня в ужас. Наконец, мы выбрали два достаточно плоских кольца в форме ленты из тусклого золота и написали на листке бумаги имена и даты, которые хотели на них выгравировать.

С конки мы пересели на автомобиль и поехали к одной из гор, которая называется Сильвестр. Это было самое восхитительное место на земле. Там в середине девственного леса стояла гостиница, где было модно отдыхать в начале весны. Первыми людьми, которых мы там увидели, были Дробецкие и наши друзья — англо-аргентинская супружеская пара. Они как раз доедали ленч и были готовы поехать в джунгли, окружавшие гостиницу. Они были немало удивлены, увидев нас втроем.

Во время ленча нам было очень весело. Я в первый раз сидела с Нижинским за одним столом. Мы решили проехать по густым лесам, где возвышались огромные, увешанные орхидеями деревья, среди цветов — многих миллионов причудливых цветов, в облике которых была болезненность, но и чувственность тоже, и они были окрашены во все цвета — яркие красные, зеленые, голубые. Кое-где надо всем этим поднимались вершины гор. Мы потерялись, мы утонули в океане листвы. Воздух был теплым и ласковым, но на некоторых поворотах узкой дороги в нас на секунду ударял холодный как лед воздушный поток. Это было похоже на мечту — ехать так, все время сидя между Ковалевской и Нижинским. Поездка продолжалась до сумерек, а когда мы возвращались на пароход, Нижинский заехал за обручальными кольцами. Когда он прыгал в карету, я заметила на кольце надпись: «Вацлав — Ромола 1/9/1913». Он надел это кольцо мне на палец. Ковалевская снова поздравила нас и поцеловала нас обоих.

Позже в этот вечер, когда корабль медленно выплывал из бухты Рио, я вышла на палубу. Она была почти пуста: все одевались к обеду. И тут подошел взволнованный Чавес: «Ох! Правда ли то, что я сейчас услышал? Какой день! Этот чудесный город и две великие новости — пожар на „Императоре“ и помолвка Нижинского. Не знаю, кого я должен поздравлять — себя или вас. Видите, я был прав. Он — Бог Танца, но вне сцены он человек. Я так рад, так рад».

Спустившись к обеду, я, как обычно, прошла прямо к своему столу — столу Дробецких, но, когда я собиралась сесть, супруги Батон отчаянно замахали мне руками, Вацлав улыбнулся, а Гинцбург подошел и увел меня оттуда, и они усадили меня рядом с Нижинским. Все в столовой заметили эту перемену, и находившиеся там артисты балета стали нервно шептать что-то друг другу.

Когда мы потом выходили на палубу, на лестнице меня встретил и отвел в сторону Больм:

«Ромола Карловна, я слышал. Не могу поверить. Что это за разговоры о вас и Нижинском? Я никогда не думал. Как же так: казалось, что вы им не интересуетесь? Что случилось?»

«Да просто я не всегда говорю то, что думаю и чувствую».

«Но в конце концов, как же вы выходите замуж за человека, которого не знаете, совершенно вам незнакомого, с которым даже не можете говорить?»

«Но я знаю Нижинского. Я столько раз видела, как он танцует. Я знаю его гений, его натуру — все».

«Вы ребенок. Вы знаете его как артиста, не как человека. Он очень добрый молодой человек, чудесный товарищ по профессии, но я должен вас предупредить: он совершенно бессердечный».

«Почему вы так считаете?»

И тогда Больм рассказал мне, что за два года до этого во время репетиции пришло известие о смерти Томаша Нижинского. Больм, разумеется, пошел к Нижинскому и выразил соболезнование. Нижинский в ответ только улыбнулся и тихо произнес: «Спасибо». Представьте себе: человек улыбается при такой новости. Он должен быть бессердечным.

«Не обязательно, — ответила я. — Нет, нет, я уверена: у него доброе сердце. Человек, который танцует так, как он, должен быть добрым. И то, что вы сказали, мне все равно».

«Ромола, я должен вас предупредить. Я знаю ваших родителей, я пользовался гостеприимством вашей семьи. Это моя обязанность. Может быть, вы не можете понять, но, видите ли, дружба Нижинского с Дягилевым — больше чем просто дружба. Он никак не может интересоваться вами, и это разрушит вашу жизнь».

Тут я повернулась к нему лицом и очень решительно произнесла:

«Благодарю вас. Я знаю, вы желаете мне добра, но я собираюсь выйти за него замуж, несмотря ни на что, даже если вы правы. Я лучше буду несчастной, служа его гению, чем счастливой без него».

Больм очень низко поклонился и ушел от меня.

Наконец, я присоединилась к остальным; тут к нам подошел капитан и стал выражать сожаление, что не узнал эту новость раньше и не заказал груз цветов в Рио, и просить, чтобы свадьба была на борту: тогда он мог бы сам заключить брак. Гинцбург полностью поддерживал его идею — свадьба на корабле. Облокова вела себя совсем как мать, беспокоилась о том, сможем ли мы купить в Южной Америке достойную одежду к свадьбе. «Господи, если бы мы были в Париже!»

Мадам Батон примчалась к нам и стала жаловаться: «Ради бога, кто-нибудь, пойдите, спасите Рене! У одной из девушек началась истерика из-за того,