Суд праведный - Александр Григорьевич Ярушкин

нижней ступеньки. За те два месяца, что он занимался агитацией в эшелонах, спрыгивать на ходу поезда стало для него столь привычным делом, что он и не замечал его. Спрыгнул и спрыгнул, что такого? Пробежав по инерции несколько шагов, Пётр остановился.

Эх, как хорошо будет завалиться в постель, вытянуть усталое тело! О том, что завтра придется вставать в пять утра, он старался не думать. Присев на корточки перед замершими, наконец, вагонами, Пётр уже предвкушал, как сейчас переберется через рельсы и зашагает домой. С кем только за эти два месяца Петру не приходилось общаться! Одни солдаты сразу принимали его, другие слушали по-крестьянски недоверчиво, даже настороженно. С одними у него сразу завязывался задушевный разговор, иные слушали молча, угрюмо. Но, бывало, такие же угрюмые солдаты прятали его от ретивых унтеров и полиции.

Проскочив под вагонами, Пётр удивленно выпрямился. Неподалеку, сгрудившись вокруг оратора, взобравшегося на снарядный ящик, молча стояла большая группа солдат из проходящего эшелона. С изумлением Пётр признал в говорящем присяжного поверенного Озиридова.

Зато Озиридов вряд ли бы признал Петра. За то время, что они не виделись, у Белова пробились темные усики, оформилась такая же темная бородка. Румяное прежде лицо обветрилось, осунулось, на лоб Пётр низко натягивал замасленный картуз.

— Россия непобедима не потому, что имеет сто пятьдесят миллионов голов, — раскрасневшись, вещал Озиридов, — а потому, что она имеет сто пятьдесят миллионов душ, заключающих в себе такую моральную мощь, что она может противостоять и самой войне. Да!., пусть противник оказался сильней, чем мы думали, мы никогда не поступимся землями, которые взялись защищать. Да, мы отступаем, но наши отступления временные, их можно назвать стратегическими…

— Ну да, — фыркнул пожилой солдат, рядом с которым остановился Пётр. — Стратеги! Губят нашего брата.

Его рябой сосед, с лицом, изрытым оспой, поддакнул:

— Шурин мой из Маньчжурии на одной ноге притопал. Какой из него таперя пахарь? Уж лучше бы прихлопнули его.

Озиридов не слышал солдат. Еще с большим пылом он воскликнул:

— Император наш помнит о своем народе! Вот манифест, с которым он обращается к вам!

Пожилой солдат снова фыркнул:

— Супруга императора наследником разродилась, а ен сам — манихвестом!

— Таперя и на наследника горбатиться будем, — поддержал его рябой.

— Вслушайтесь в слова манифеста! — выкрикнул Озиридов и развернул свернутый в трубочку лист: — «Переживаемая ныне година испытаний вызвала напряжение сил народных, но и явила перед лицом всего мира примеры непоколебимой доблести и беззаветной любви к родине. В такое время нам особенно отрадно прийти на помощь нашим подданным облегчением их неотложных нужд…»

Рябой солдат ткнул соседа локтем:

— Сами-то нужду справим аль как? Как полагашь, Митрофаныч?

— Этот манихвест, наверно, заместо касторки! — ухмыльнулся Митрофаныч.

Озиридов вдохновенно читал, время от времени поднимая голову и смотря куда-то вдаль. Поверх солдатских голов.

— «Прежде всего обратили мы внимание на сохранившееся в сельском быту применение крестьянскими и некоторыми инородническими учреждениями телесного наказания. Издавна принятые в нашем законодательстве наказания этого рода постепенно, изволением державных наших предшественников, исключены были из числа общих карательных мер. Ныне, в довершение намерений незабвенных деда и родителя наших, мы признаем за благо повелеть отменить и для сельских обывателей и инородцев применяемые к ним по закону волостными судами и инородническими управами телесные наказания. Да послужит сие к вящему укреплению в среде народной добрых нравов и уважения к законным правам каждого. Приняв такое решение, мы равномерно считаем необходимым прекратить впредь наложение телесного наказания в сухопутных и морских войсках. — Озиридов сделал паузу и торжественно продолжил: — Уверены, что такая отмена послужит к поддержанию в них чувства воинской чести…»

Озиридов произнес последние слова так проникновенно, будто хотел заглянуть в душу каждого солдата. Замолчал и устало надел шляпу.

— Облагодетельствовал, — вздохнул Митрофаныч. — Раньше по закону били, таперя без закона будут.

— Ага, — кивнул рябой солдат. — Ротный тебе в зубы, а ты ему манихвест. Не положено, дескать, нашего брата по сусалам.

Откуда-то из толпы солдат раздался тонкий занозистый голос:

— Как ныне насчет пособиев нашим семействам? Разъясните, господин хороший!

Озиридов вскинул голову, настороженно улыбнулся и, стараясь перекричать загомонивших солдат, ответил:

— По положению сельские общества обязаны поддерживать семьи призванных по мобилизации.

— Энто понятно! — протянул все тот же голос. — Токмо не плотят они.

— Как это не платят? — озадаченно пригладил бородку Ромуальд Иннокентьевич. — Обязаны платить!

— А вот так. Приходят бабынсолдатки к старосте, а он им и ответствует, дескать, недавно сражение большое было, может быть, твово убило, тады и пособие тебе не полагатся!

Озиридов смущенно кашлянул:

— Действительно… В случае гибели мобилизованного выплата пособия его семье прекращается… Но то, о чем вы рассказываете, это

Не дожидаясь более каверзных вопросов, он бочком спустился со снарядного ящика и, раскланявшись с полковыми офицерами, заспешил к зданию вокзала.

Пётр нагнал Озиридова уже на Михайловской, окликнул:

— Ромуальд Иннокентьевич!

Озиридов оглянулся, посмотрел непонимающе:

— Не имею чести…

— Белов я, Пётр.

Присяжный поверенный удивленно улыбнулся:

— Как же, как же… господи! Тебя и не узнать! Возмужал! Даже, кажется, подрос… — оценивающе осматривая парня, проговорил он. — Я совсем тебя потерял. Где ты, что ты? Девушка твоя ко мне приходила, разыскивала… Катя, кажется… А ты не заходишь. Нехорошо, молодой человек, нехорошо.

Пётр помрачнел. Совсем недавно он встретил сотниковца Игната Вихрова и узнал, что Лука Сысоев уже сговорился с Коробкиным и свадьба намечена на Покров. И теперь всякое упоминание о Кате причиняло ему почти физическую боль.

— Что же мы на улице-то стоим?! — вскинул руки Озиридов. — Пойдем ко мне, чаю попьём, поговорим.

Проводив Петра в кабинет, Ромуальд Иннокентьевич отправился на кухню, чтобы дать Клавочке распоряжение насчет самовара. Вернувшись, оживленно потер ладони:

— Ну-с, рассказывайте, молодой человек. Наслышан о ваших подвигах… наслышан.

Тон, каким были произнесены эти слова, насторожил Белова, он непонимающе посмотрел на Озиридова, недоуменно пожал плечами:

— О чем это вы?

— Скрытничаете, скрытничаете, молодой человек, — укоризненно протянул Ромуальд Иннокентьевич. — Скажу по секрету, небезызвестный вам ротмистр Леонтович является в некотором роде моим хорошим знакомым.

— Какой ротмистр, — натужно улыбнулся Белов.

— Да полноте, — укорил его Ромуальд Иннокентьевич. — Я же порядочный человек! И, как всякий русский либерал, с уважением отношусь к лицам, противоборствующим режиму.

— Я-то здесь при чем? — Пётр изобразил полное непонимание и смущение.

Ромуальд Иннокентьевич обиженно надул губы:

— Ты, конечно, можешь мне не доверять, что вполне понятно и объяснимо, но я и не собираюсь тебя ни о чем спрашивать. Просто я как-то