Подросток - Федор Достоевский

— Слово «честь» значит долг, — говорил он (я передаю лишьсмысл и сколько запомню). — Когда в государстве господствует главенствующее сословие,тогда крепка земля. Главенствующее сословие всегда имеет свою честь и своеисповедание чести, которое может быть и неправильным, но всегда почти служитсвязью и крепит землю; полезно нравственно, но более политически. Потерпятрабы, то есть все не принадлежащие к сословию. Чтоб не терпели — сравниваются вправах. Так у нас и сделано, и это прекрасно. Но по всем опытам, везде доселе(в Европе то есть) при уравнениях прав происходило понижение чувства чести, астало быть, и долга. Эгоизм заменял собою прежнюю скрепляющую идею, и всераспадалось на свободу лиц. Освобожденные, оставаясь без скрепляющей мысли, дотого теряли под конец всякую высшую связь, что даже полученную свободу своюпереставали отстаивать. Но русский тип дворянства никогда не походил наевропейский. Наше дворянство и теперь, потеряв права, могло бы оставатьсявысшим сословием, в виде хранителя чести, света, науки и высшей идеи и, чтоглавное, не замыкаясь уже в отдельную касту, что было бы смертью идеи.Напротив, ворота в сословие отворены у нас уже слишком издавна; теперь жепришло время их отворить окончательно. Пусть всякий подвиг чести, науки идоблести даст у нас право всякому примкнуть к верхнему разряду людей. Такимобразом, сословие само собою обращается лишь в собрание лучших людей, в смыслебуквальном и истинном, а не в прежнем смысле привилегированной касты. В этомновом или, лучше, обновленном виде могло бы удержаться сословие.

Князь оскалил зубы:

— Это какое же будет тогда дворянство? Это вы какую-томасонскую ложу проектируете, а не дворянство.

Повторяю, князь был ужасно необразован. Я даже повернулся сдосады на диване, хоть и не совсем был согласен с Версиловым. Версилов слишкомпонял, что князь показывает зубы:

— Я не знаю, в каком смысле вы сказали про масонство, —ответил он, — впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи, то,разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как заветвсякого, кто хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемомубеспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысльхотя лишь в немногих головах, то она еще не погибла, а светит, как огненнаяточка в глубокой тьме.

— Вы любите употреблять слова: «высшая мысль», «великаямысль», «скрепляющая идея» и проч.; я бы желал знать, что, собственно, выподразумеваете под словом «великая мысль»?

— Право, не знаю, как вам ответить на это, мой милый князь,— тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умеюответить, то это будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, котороеслишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это всегдабыло то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная и не сочиненная,а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает,решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.

— Почему к досаде?

— Потому, что жить с идеями скучно, а без идей всегдавесело.

Князь съел пилюлю.

— А что же такое эта живая жизнь, по-вашему? (Он видимозлился.)

— Тоже не знаю, князь; знаю только, что это должно бытьнечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное иежеминутное, и до того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно былотак просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не замечаяи не узнавая.

— Я хотел только сказать, что ваша идея о дворянстве есть вто же время и отрицание дворянства, — сказал князь.

— Ну если уж очень того хотите, то дворянство у нас, можетбыть, никогда и не существовало.

— Все это ужасно темно и неясно. Если говорить, то,по-моему, надо развить…

Князь сморщил лоб и мельком взглянул на стенные часы.Версилов встал и захватил свою шляпу.

— Развить? — сказал он, — нет, уж лучше не развивать, и ктому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность:случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда таквыходит, что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсьподвергнуться и теперь. До свидания, дорогой князь: у вас я всегданепростительно разболтаюсь.

Он вышел; князь вежливо проводил его, но мне было обидно.

— Чего вы-то нахохлились? — вдруг выпалил он, не глядя ипроходя мимо к конторке.

— Я к тому нахохлился, — начал я с дрожью в голосе, — что,находя в вас такую странную перемену тона ко мне и даже к Версилову, я…Конечно, Версилов, может быть, начал несколько ретроградно, но потом онпоправился и… в его словах, может быть, заключалась глубокая мысль, но выпросто не поняли и…

— Я просто не хочу, чтоб меня выскакивали учить и считали замальчишку! — отрезал он почти с гневом.

— Князь, такие слова…

— Пожалуйста, без театральных жестов — сделайте одолжение. Язнаю, что то, что я делаю, — подло, что я — мот, игрок, может быть, вор… да,вор, потому что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе не хочу надо мнойсудей. Не хочу и не допускаю. Я — сам себе суд. И к чему двусмысленности? Еслион мне хотел высказать, то и говори прямо, а не пророчь сумбур туманный. Но,чтоб сказать это мне, надо право иметь, надо самому быть честным…

— Во-первых, я не застал начала и не знаю, о чем выговорили, а во-вторых, чем же бесчестен Версилов, позвольте вас это спросить?

— Довольно, прошу вас, довольно. Вы вчера просили тристарублей, вот они… — Он положил передо мной на стол деньги, а сам сел в кресло,нервно отклонился на спинку и забросил одну ногу за другую. Я остановился всмущении.

— Я не знаю… — пробормотал я, — хоть я вас и просил… и хотьмне и очень нужны деньги теперь, но ввиду такого тона…

— Оставьте тон. Если я сказал что-нибудь резкое, то извинитеменя. Уверяю вас, что мне не до того. Выслушайте дело: я получил письмо изМосквы; брат Саша, еще ребенок, он, вы знаете, умер четыре дня назад. Отец мой,как вам тоже известно, вот уже два года в параличе, а теперь ему, пишут, хуже,слова не может вымолвить и не узнает. Они обрадовались там наследству и хотятвезти за границу; но мне пишет доктор, что он вряд ли и две недели проживет.Стало быть, остаемся мать, сестра и я, и, стало быть, теперь я один почти… Ну,одним словом, я — один… Это наследство… Это наследство — о, может, лучше ббыло, если б оно не приходило вовсе! Но вот что именно я вам хотел сообщить: яобещал из этого наследства Андрею Петровичу minimum двадцать тысяч… А междутем, представьте, за формальностями до сих пор ничего нельзя было сделать. Ядаже… мы то есть… то есть отец еще не введен даже и во владение этим имением.Между тем я потерял в последние три недели столько денег, и этот мерзавецСтебельков берет такие проценты… Я вам отдал теперь почти последние…