Охваченные членством - Борис Алмазов

— А... Так он церковный староста.

— А как это по-научному?

— Клитор... — Ну, так я ляпнул, потом говорю: — Нет, не клитор, этот... как его, кантор... А потом думаю, кантор — это же у евреев, который поет... А ты же православный...Слушай, как церковный староста по-православному?

— Ктитор!

— Вот! Ну, конечно же, ктитор! Правильно. Я же помнил! Главное, звонит в семь утра... Придурок. Я и так никакой... И пива нет. Ну, конечно же, ктитор! Ну, погоди, я дознаюсь, кто это звонил! В семь утра! Кошмар! Конечно же, ктитор!

Ольга Александровна Ладыженская стала профессором математики в двадцать четыре года. В русской науке это второй случай после Софьи Ковалевской. Гениально одаренная и когда-то ослепительная красавица. Художница Александра Николаевна Якобсон рисовала с нее Хозяйку Медной горы для самой красивой книги моего детства «Малахитовая шкатулки» (сказы Бажова). Но я-то дружил с матерью Ольги Александровны, с Александрой Михайловной, ее все звали бабушкой. Когда-то ее, эстонку, пленил красотою и умчал в свой родовой город Кологрив офицер, потомок бояр Ладыженских — отец Ольги Александровны.

Бабушка, по-эстонски домовитая, хлопотливая и упорная, считала своей святой обязанностью меня, голодного, по определению, студента ,кормить. Никакие возражения не принимались.

— Натта куушат...

— Александра Михайловна, голубушка, я не хочу...

— Та, не кочет, но нат-та ку-у-ушат.

Упорное гостеприимство бабушки только однажды имело комическое завершение, о котором она с восторгом рассказывала.

Как-то на огонек попить чайку к Ольге Александровне и бабушке зашел самый старый профессор математики из университета, настоящий, старый петербургский немец, профессор Бах.

Долго пили чай с плюшками и крендельками. Бабушка печь — большая мастерица. Профессор увлекся и не заметил, как засиделся допоздна. Он спохватился, начал церемонно откланиваться. Но бабушки заявила, что в такую темноту, и в такую погоду, и так поздно не может отпустить старенького профессора и он непременно должен остаться ночевать. Надо знать бабушку и ее напористость.

Примерно через час страшно сконфуженный немец, с пламенеющими щеками, согласился, но отпросился на «айн кляйн минутошку...» Ушел и через пятнадцать минут вернулся с пижамой и зубной щеткой — как выяснилось, он жил в соседнем доме.

...В первый раз я попал на его лекцию еще студентом. Лекции проводились как-то странно — не то секретно, не то самодеятельно.

Сначала меня рассмешил этот веселый чудаковатого вида человек с мальчишеским вихром на затылке. Причем был он такой картавый, что, казалось, половину алфавита он не выговаривает, зато оставшуюся половину — перевирает.

Но уже на третьей минуте слушатели переставали обращать внимание на дефекты его речи: мощный поток фактов, совершенно необычная, неожиданная точка зрения и какое-то ироничное, как бы шутливое, изложение завораживали. Уверяю вас: слушать Гумилева было наслаждением!

Он знал так много, что казалось, если он станет говорить день и ночь без остановки — все равно не изложит и десятой доли своих знаний.

Когда успел узнать он так много?

Ведь из его жизни нужно вычеркнуть четыре года войны, когда он солдатом дошел до Берлина и брал Берлин!.. И пятнадцать лет сталинских лагерей — и до и после войны.

— Повоевать отпустили, а потом опять в зону, на лесоповал,.. — говорил он, смеясь и сутулясь над кухонным столом в коммуналке, где прожил «на воле» почти всю жизнь, и стряхивая пепел с папиросы, которую держал, как держат «козью ножку» или «бычка» старые зеки.

— Я имел несчастье быть сыном двух великих постов — Николая Гумилева и Анны Ахматовой...— говорил Лев Николаевич, как всегда улыбаясь грустно. — Если бы вы знали, какой это кошмар!

Получив великолепное образование, Лев Гумилев был, что называется, «не востребован» тогдашней жизнью: не было ни работы, ни возможности сколько-нибудь сносно жить. Однако постоянная неуверенность в завтрашнем дне породила чрезвычайную трудоспособность. Может быть, подсознательно чувствуя, что скоро ему не придется пользоваться библиотеками, Гумилев фантастически много читает. Невероятная память и огромная общая культура позволяют ему свободно и легко размышлять о мировых исторических категориях.

Он обладал удивительной способностью, не уступая поэтам, мыслить образами. Это он назвал русскую поэзию начала столетия «серебряным веком» ... А многие его научные статьи читаются как крепкая русская проза.

Лев Гумилев был арестован « как дворянин ». А далее принял все полной мерой: допросы, пересылки, лагеря, зоны. Многолетнее пребывание в «предрасстрельном» состоянии научило, заставило уйти в свой мир — в усиленную работу интеллекта.

— Идея пассионарности явилась мне как-то вдруг, сразу, вся, — рассказывал он. — Я даже закричал и треснулся головой о нары. Я под нарами сидел -там прохладнее и хорошо думается... Выскочил наружу и всех в камере перепугал. Ну, а потом я обрат но залез...

Жизнь «вне закона», в которой он пребывал огромную часть своей жизни, заставила его не доверять признанным авторитетам, проверять общепринятые и незыблемые исторические концепции и без страха создавать свои.

Я не стану здесь пересказывать его теорию пассионарности, которая многое объясняет в истории человечества и дает ключ к пониманию большинства событий — как в прошлом, так и в настоящем.

— А зачем эта теория нужна? — спросили Льва Николаевича. — Если вы считаете, что пассионарность — это особый вид космической энергии и она обрушивается на человечество и от желания и воли человека не зависит?

— А... голубчики... — отвечал Гумилев. — Извержения вулкана тоже не зависят от желания и воли человека, но человечество научилось вовремя принимать меры предосторожности, чтобы поберечь себя от извержений!

Я не стану пересказывать и его исторические работы, понимая, что лучше Гумилева мне все равно не написать. Советую почитать первоисточники. Скажу только вот что: Лев Гумилев интересовался казаками. Его понимание истории казачества не совпадает с общепринятым — полностью! Но многое в загадочной судьбе казаков объясняет...

Его теория и его работы вызывают ожесточенные споры, и я не берусь судить, кто прав: Гумилев или его тоже совершенно искренне уважаемые мною оппоненты. Но сам спор, сами проблемы, обсуждаемые в споре, чрезвычайно интересны.

Может так случиться, что все, что говорил Лев Гумилев, будет опровергнуто или уточнено. В данном случае это не имеет значения: Лев Николаевич посмотрел на мир так, как никто до него! И это уже

■ амо по себе многое заставляет увидеть иначе — глубже, серьезнее, полнее.

Точка зрения Гумилева на казачество была мне необходима как опора и точка отсчета.