Ноктуарий. Театр гротеска - Томас Лиготти

Тем не менее все мы действовали так, будто в офисе действительно кто-то был, как обычно ведут себя рабочие под тщательным надзором и жестким контролем. По мере того, как летели часы, становилось все более очевидным, что кабинет кем-то занят – вот только кем? Во время первого перерыва кто-то обмолвился, дескать, фигура за матовым стеклом уж чересчур бесформенная, подозрительно бесформенная; кто-то из моих коллег упомянул темную рябь, ползавшую по неровной стекольной поверхности перегородок кабинета начальника. Всякий раз, когда глаза рабочих фокусировались на том пульсирующем движении, источник его исчезал или рассеивался вдруг, словно туман. Ко времени перерыва на обед число наблюдений выросло – многие сходились в том, что видели медленно меняющийся контур, темный, клубящийся и похожий на грозовую тучу на пасмурном небе. Кому-то он казался всего-то бесплотной тенью – даже с оглядкой на то, что подобных теней они нигде более не видели; иногда мерещились метания из стороны в сторону, будто некто расхаживал по кабинету взад-вперед, как по клетке. А еще кто-то брал на себя смелость утверждать, что различим и сам обладатель тени – пусть и искаженный, трудноопределимый. Они твердили что-то о его «головной части» и о «выступах на руках» – хотя даже эти более привычные определения нуждались в уточнении: все эти условные части тела вели себя внутри офиса аномально.

– Не похоже, что он сидит за столом, – говорил один из мужчин. – Скорее сидит на нем на корточках. Или пристроился где-то сбоку.

Что-то похожее, к слову, замечал и я, равно как и коллеги, работавшие справа и слева от меня. Но человек, трудившийся прямо напротив моего рабочего места – его звали Блехер, он был моложе остальных и всего на пару лет старше меня – не произнес ни единого слова о том, что мог разглядеть в офисе управляющего. Более того, весь день он работал, не сводя глаз с металлических деталей, он всегда смотрел только вниз, даже когда отдыхал или ходил в туалет. Ни разу не кинул и взгляда в тот угол, от наблюдения за которым по прошествии времени все остальные не могли даже оторваться, А потом, в конце рабочего дня, когда атмосфера на фабрике стала гнетущей от наших сказанных слов и невысказанных мыслей, когда надо всеми нами, как и внутри нас, зловещей тенью висело чувство незримого наблюдения (я, например, ощущал какие-то внутренние оковы на теле и разуме, и они не давали мне уйти далеко от своего рабочего места), Блехер наконец сломался.

– Хватит! – крикнул он. Его голос дрожал от трудно сдерживаемой ярости, накопленной за день. Обращался он скорее к себе, чем к нам.

– Хватит! – повторил он, отойдя от сборочного стола и решительно направившись к двери кабинета начальства, сделанной из такого же матового стекла, что и окна. Не медля ни секунды, даже не постучав и никак не объявив о своем вторжении, он ворвался в офис и захлопнул за собой дверь. Взгляды заводских, все как один, сошлись на угловом кабинете. Мы столько спорили о физической природе временного управляющего, а теперь на темных очертаниях Блехера матовое стекло будто бы и не сказывалось никак – мы без труда следили за его перемещениями внутри. Случилось все очень быстро, мы застыли, словно разбитые параличом, как иногда случается во сне.

Секунду Блехер стоял неподвижно перед столом начальника, а потом сорвался с места и забегал по кабинету, будто спасаясь от чего-то, преследующего его. Он врезался в картотечные шкафы, опрокидывал их, а потом и сам рухнул на пол. Вскочив снова, он стал дико размахивать руками, будто отгоняя рой насекомых, – его силуэт некой дрожащей аурой окутала мутная подвижная масса незнамо чего. Он всем телом врезался в матовое стекло перегородки – я даже подумал на мгновение, что оно разобьется и Блехер вывалится наружу. Но стеклянный барьер устоял, и Блехер, спотыкаясь, вышел из кабинета и уставился на нас. А мы таращились на него. Руки у него дрожали, в глазах застыли замешательство и недоумение.

Дверь за спиной Блехера осталась полуоткрытой, но никому в голову не пришло заглянуть в кабинет. Мешал этому и сам беглец – отойдя на шаг, он будто прирос к тому месту, где стоял. Затем дверь наконец стала медленно закрываться за ним, без всякой видимой причины демонстративно поворачиваясь на шарнирах. Раздался щелчок – дверь плотно вошла в проем. Когда с той стороны двери кто-то повернул замок, Блехер наконец-то вышел из ступора и рванул прочь из цеха. Мгновение спустя прозвенел звонок, извещавший о конце рабочего дня, – пронзительный, словно сирена воздушной тревоги, и преждевременный: покидать рабочие места нам было еще рановато.

Стряхнув оцепенение, мы покинули цех сплоченными рядами, шагая размеренным шагом, не говоря ни слова. Мы не нашли Блехера на улице – впрочем, не думаю, что после всего кто-то ожидал встретить его у фабрики. Серый туман, что укрывал дорогу в город, был особенно плотен, и мы едва могли видеть друг друга, пока расходились по домам. Никто не проронил ни слова, не заговаривал о том, что случилось с Блехером, словно в угоду негласному обету тишины. Как мне казалось, любое упоминание о происшествии с Блехером отрезало бы нам обратный путь на завод – а больше, по сути, нам некуда было идти, негде было заработать на жизнь.

В тот вечер я рано лег спать, приняв значительную дозу снотворного, чтобы сразу же заснуть и не проводить, как прошлой ночью, долгие часы в раздумьях о происхождении (где-то на Земле) и последующем назначении (для какой-то иной фабрики или завода) металлических деталей, которые я собирал целыми днями. Встал раньше обычного, но вместо того чтобы задержаться в своей комнате и, вероятно, начать раздумывать о событиях предыдущего дня, я пошел в небольшую закусочную в городе, которая, как я знал, открыта по утрам и где можно позавтракать.

Когда я вошел в закусочную, то увидел, что там собралось необычно много народу: столы, кабинки и табуреты у прилавка были по большей части заняты моими коллегами с фабрики. В кои-то веки я был рад видеть этих людей, коих раньше считал «пожизненниками» на работе, с которой никогда не собирался связываться надолго, все еще теша себя надеждами на некое туманное будущее. Я поздоровался с несколькими трудягами, направляясь к незанятому табурету у стойки, но никто не ответил мне, разве что головой кивнул. Впрочем, они и друг с другом не общались.

Сев за стойку и заказав завтрак, я узнал человека справа от меня, работавшего за соседним с моим сборочным столом. Я был почти уверен, что его зовут Ноулз, но, не называя его по имени, просто как можно тише сказал «доброе утро». Сперва Ноулз не ответил, просто продолжая смотреть в тарелку перед собой и вяло ковыряясь в ней вилкой. Не поворачивая головы, Ноулз еще тише, чем я, вымолвил:

– Слышал про Блехера?

– Нет. А что с ним?

– Умер.

– Умер? – ответил я, причем так громко, что все остальные в закусочной уставились на меня. Пришлось снова перейти на конспиративный полушепот: – Как? Что с ним случилось?

– Он снимал жилье. Хозяйка и нашла. Сказала, что он вел себя странно, когда вернулся вчера с работы. На ужин не вышел. Она стучала-стучала в его комнату, да так и не достучалась. Попросила одного из постояльцев-мужчин заглянуть к нему, отперли дверь – а он там лежит на кровати, лицом вниз, кругом открытые баночки из-под лекарств, которые ему прописывали. Выпил-то далеко не все, что было, но умер от передозировки. Как будто просто хотел забыть о том, что видел, и выспаться хорошенько.