Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин

Вот я возьму и потребую, — пригрозил Гриша. Разумеется, шутя пригрозил, хотя ему и вправду хотелось пожаловаться кому-нибудь на рыжую киоскершу.

— Ну как тебе не стыдно, — сказала киоскерша. — Другой бы помог, а ты только мешаешь.

— Да я с удовольствием, — обрадовался Гриша. — Что там у тебя — история, литература?

Откуда взялась эта уверенность, что дело ему предстоит пустяковое, и почему он назвал именно те предметы, которые давались ему в школе легче других, — Гриша и сам не знал. Скорее всего потому, что так хотелось — хотелось, чтобы тут, у киоска, хотя бы тут, у киоска, все свершилось быстро и без трудностей. Ну, к чему они, когда вот просто так в свободное время болтаешь с хорошенькой девушкой?

— Математика, — сказала киоскерша и протянула Грише тетрадь. Для него это был удар. Коварный удар. Исподтишка. Он еще пытался утешить себя: может, это какой-нибудь несложный примерчик, ну из тех, что всегда на памяти, но, пробежав глазами задачу, понял, что ни за что ее не решит. И ему стало вдруг скучно. Невыносимо скучно. «Ну и влип, — уныло подумал он. — Что же делать? Сказать девушке — извини, это не по моей части — язык не повернется. Превратить все в шутку — но какие тут могут быть шуточки, это ведь математика». И вот, когда он уже решил, что спасения нет и не будет, на улице показался молоденький лейтенант и два солдата с красными нарукавными повязками.

— Патруль! — шепотом сообщил Гриша киоскерше.

— Ну и что же?

Надо было сказать: «Да так, ничего», потому что патруль ничем не угрожал ему — у рядового Яранцева все в порядке, и сейчас патрульные, не задерживаясь, пройдут мимо, вежливо ответив на его приветствие... Они пройдут мимо, а Гриша Яранцев останется один на один с математикой... Ну нет.

— Гауптвахта, — уже совсем тихо сказал Гриша киоскерше.

— За что?

А патрульные все приближаются, и сейчас вместе с ними уйдет последняя возможность выпутаться из этой проклятой математической ловушки.

— Потом расскажу, — Гриша положил тетрадь на прилавок. — А сейчас, прости, исчезну.

Киоскерша кивнула. Гриша нырнул за киоск, а оттуда — в проулок. Может, это ему показалось, но кто-то свистнул ему вслед — насмешливо и презрительно. Обычно так свистят мальчишки, когда кто-нибудь слишком поспешно покидает поле честного боя. Неужели эта рыжая так озорничает?

В тот день он так и не вернулся к киоску. Стыдно было показаться на глаза рыжей. А вдруг она все поняла? Но в следующее увольнение он все же оказался тут. Не хотел, сопротивлялся, а пришел — ноги сами привели..

Всю свою гордость призывает Гриша на помощь, всю волю мобилизует, самолюбие свое так подстегивает, чтобы на дыбы встало. И ничего не выходит. Тянет! Тянет и тянет к этому чертовому киоску. Даже сейчас. А ведь человек на посту, да он и думать ни о чем подобном не хочет, а думает. И хотя отсюда, с этой вышки, он видит только крышу «намагниченного» киоска, двухцветную, похожую на спину клоуна крышу, — он вопреки желанию своему (Не хочу! Провались ты сквозь землю! Да отцепись ты от меня, окаянная!) видит и киоскершу, и ее глаза, ее губы, ее ослепительно-рыжие волосы. Немыслимо рыжие. Аж глазам больно, когда на них смотришь.

Гриша вздыхает. Не вслух, конечно, а про себя, так сказать, условно, мысленно, и в который уже раз принимает твердое, окончательное, не подлежащее пересмотру решение: хватит! «Нужна она мне, эта Анука (рыжую киоскершу зовут Анукой, но Гриша про себя, конечно, называет ее ласково по-русски — Анечка, Аннушка), да я себе и получше найду. Бровью поведу — сами прибегут. Дайте только срок...»

Гриша снова вздыхает, но на этот раз уже по другому поводу: как раз в это время от вокзала отошла электричка и, дав протяжный, низкий гудок у переезда, выскочила из-за рощицы на открытое место. И тотчас же на стеклах вагонов вспыхнули солнца — пятьдесят, а может, и все сто маленьких жарких солнц, и электричка, словно боясь растерять их, на предельной скорости помчалась в Тбилиси. Смотрите, какая трогательная забота о тбилисцах, будто им одного своего, раскаленного добела солнца мало, будто они и так не изнывают от жары в этот полдневный час.

Гриша представил себе Тбилиси, его вокзалы, автостанции, аэропорт... И всюду люди, множество людей. И все они куда-то едут или летят — на скорых поездах, на дизельных автобусах и легковых автомашинах, на реактивных лайнерах и вертолетах, по рельсам, по воздуху, по автострадам. И в этой электричке люди тоже куда-то едут — одни только до Тбилиси, а другие оттуда поедут и дальше: в Москву и Ленинград, Киев и Владивосток, в Париж и Рим, Токио и Каир, в Стокгольм и Алма‑Ату...

Они едут...

Едут.

А ты стой здесь.

Стой.

Но ничего, дайте срок. Я свое отстою и тогда...

Какое-то мгновение Гриша еще смотрит с острой завистью на убегающий поезд и решительно отворачивается от городка, от уходящей в манящую даль электрички, от всех соблазнов и приманок. Довольно!

Теперь перед ним только охраняемый объект и ближайшие подступы к нему. А тут все в порядке. Все на месте. За эти две-три секунды ничего не изменилось. Может, упал, правда, какой-нибудь желтый, не сегодня и не вчера умерший листок с дуба, что растет у самой границы запретной зоны, шагах в десяти от нее. Но дуб стоит, слава богу, там, где стоял, и коза, которая привязана к нему изжеванной, растрепанной веревкой, все еще стоит с вытянутой шеей, она так и не дотянулась к пучку сочной травы. Из-за проклятой веревки не дотянулась. Ну что бы хозяину протянуть руку, сорвать траву и дать козе. Нет, не надейся, глупая коза, не протянет, не сорвет, не даст.

Можно не сомневаться, что за эти две-три секунды старик, хозяин козы, и не шевельнулся. Как сидел на камне, так и сидит.

Сидит и не сводит глаз с часового на вышке.

Гриша почему-то убежден, что старик смотрит на него даже не мигая, уставился неподвижными глазами и смотрит.

И так каждый раз — будто служба у него такая.

3

Когда