Сибирская жуть - Андрей Буровский

Это последствие было самым жизнерадостным, при всем его безобразии. Потому что, как всегда, привидения стали источниками маленьких развлечений. И тоже, как всегда, активнее всех развлекались наши милые старшеклассники.

Взрослый контингент резвился все-таки более сдержанно. Некоторые, под видом передачи опыта, рассказывали страшные истории самым впечатлительным девицам; один даже переборщил, вспоминая, как за ним гонялся скелет в золотом шлеме и в белых тапочках.

Другие поступали более тонко, заводя за общим столом разговоры с самым задумчивым видом, что тут, под лагерем, должна быть парочка погребений, и что их необходимо отыскать…

Школьники действовали проще. Раза три их предупреждали по-хорошему, что попытки скрести по брезенту палаток и издавать «нечеловеческие» звуки будут караться всей мощью взрослого состава экспедиции. Потом начались репрессалии, и некоторые любители этого вида спорта стали ложиться спать одетыми, даже не снимая сапог.

Воспитательного смысла во всем этом было немного: ведь трудно воспринять всерьез гнев дяденьки, который гонится за тобой и при этом радостно хохочет. Единственное, что может усвоить такой убегающий мальчик, – это что бегать надо побыстрее.

Но скоро наступил момент, когда милых мальчиков стали ловить слишком часто, и на какое-то время они утихли. Наивные люди полагали, что на этом все и кончилось.

А через неделю лагерь разбудил невероятный шум: дико визжали, звали на помощь девицы; раздавалось какое-то непонятное и очень противное уханье, грохот, подвывание, и все перекрывал механический грохот и лязг.

Боковенко решил, что комбайнер Толик приехал на тракторе и планомерно сносит лагерь (несколько раз обещал, если ему не дадут водки). Кузьмин решил, что на лагерь напали разбойники. Я решил, что деревня ополчилась на лагерь и приехали мужики на тракторах. Вася-художник решил, что начался конец света. И все мы дружно решили, что все это – работа наших мальчиков. И все мы с разных концов лагеря помчались к источнику шума.

Пожалуй, это было даже по-своему красивое зрелище: темное, но не черное, а глубоко-синее небо позднего августа, зубчатые вершины лесополосы, залитый лунным светом лагерь. А из-за палатки-балагана, где завтракал и обедал весь лагерь, вылетали девицы-студентки, босиком, в одних рубашках. Пятна их светлых рубашек на фоне леса, под сиянием небес, среди темных палаток – это было удивительно красиво.

А за девицами гналось привидение. Все зеленое, светящееся, с огромными глазами насекомого и странным носом, как у тапира. Наверное, наша четверка тоже была интересна: четверо дядек в одних сапогах и в трусах, причем Кузьмин с двустволкой, я с топором, Боковенко с лопатой в руках. Несколько мгновений мы таращились друг на друга: четверо людей и привидение. Потом привидение ойкнуло, как-то странно присело и ломанулось за палатки. Скажу честно: преследование отступающего противника мы организовали не мгновенно. Впереди ведь еще был рык и лязг, и сколько там таких – кто знает. И только через полминуты истина вполне дошла до нас.

Только через полминуты Кузьмин рявкнул «цыц!» продолжавшим повизгивать девам, и мы направились… куда давно пора было направиться. По дороге Боковенко нашел в палатке-столовой хрипящий и лязгающий магнитофон, пнул его, и гадостные звуки стихли. Только кричали ночные птицы, взволнованно сопели девы и раздавался громкий храп в палатке мальчиков.

«Привидение» валялось на берегу канала – гидрокостюм и противогаз. А мальчики «спали» так усиленно, так вдохновенно, что мы простояли в их палатке еще с полминуты, а они все усиленно храпели. Наконец Кузьмин печально вздохнул и очень грустно произнес:

– Вставайте, сволочи. Ну и какая же падла сперла мой гидрокостюм?

И тогда спальные мешки начали извиваться и корчиться, и наконец один не сдержался, фыркнул, потом второй – и палатка огласилась такими взрывами веселья, что казалось, она сейчас рухнет.

Но справедливости ради – это был последний случай, и на нем завершилось четвертое, самое позднее следствие той давней истории.

Горе! Малый я не сильный!

Съест упырь меня совсем!

А.С. ПУШКИН

Эта история случилась на самом закате курганной археологии, в 1989 году. Под деревней Парная раскопки вел археолог, который вообще просыхал редко и ненадолго. В этой экспедиции он моментально завел огромный жбан бражки и появлялся на раскопе не особенно регулярно.

Благо, копали нечто достаточно простое: три небольших тагарских кургана, деревенское кладбище. Еще благо, что при таком-то начальнике отряд был совсем небольшой, человек восемь, и четверо из них, копавших уже несколько лет в разных отрядах, накопивших опыт; при необходимости отряд мог работать сам, даже и при не самом регулярном руководстве.

Экспедиция занимала большой дом с усадьбой. В сарае держали инвентарь, во дворе стояла почти ненужная машина, а в бане как раз и хранилась легендарная бражка.

Раскоп разбили меньше чем в километре от околицы большого поселка, на бортовине дороги, и весь день мимо раскопа мрачно пылили здоровенные грузовики. Хорошо, что совсем близко озеро, и что после 6 часов вечера поток машин стихал, пыль оседала. Наступал прозрачный тихий вечер, розовел закат над лентой дороги, развернувшейся куда-то далеко, в степные всхолмленные пространства.

Обычно археолог Гульфиков (назовем его так) выходил на раскоп уже в середине дня. Если он успевал к тому времени откушать браги, настроение его поднималось и он проводил на раскопе долгое время, иногда до конца рабочего дня, и вместе со всеми спешил в лагерь, к заветному жбану.

Если похмелиться Гульфиков не успевал, было куда хуже: начальник ко всем придирался, был решительно всем недоволен и быстро убегал, чтобы отпить необходимое количество.

Один из курганов оказался неграбленным. Когда вскрыли погребальную камеру, в ней оказался скелет пожилого, лет 50, мужчины, череп которого украшала костяная диадема, а на поясе находился большой бронзовый кинжал.

Основную роль в раскопках этого погребения сыграл один парень из Красноярска… Назову его Олег – только потому, что его зовут иначе. Парень работал в экспедиции далеко не первый раз, был очень увлечен наукой, сам собирался в археологи.

Погребение зафотографировал и подробно описал лично Гульфиков, а потом из другого отряда экспедиции пригласили девушку-художницу. Девушка почти весь день рисовала скелет и находки, а вечером настало время находки «снимать» – то есть убирать их в коробки и ящики, заносить в опись находок, готовить к транспортировке. Было поздно, около восьми вечера. В конце августа уже начало смеркаться.

Тут к вечеру вроде стали собираться тучи, на горизонте громыхало.

У Гульфикова это был день, в который он не успел хлебнуть животворной влаги, поэтому очень торопился в лагерь. Всех он изрядно задергал, все устали, изнервничались и тоже хотели уехать поскорее. К Лидочке, девушке-художнице, Гульфиков еще и начал активнейшим образом приставать. В результате Лидочка вцепилась в локоть шофера: пусть немедленно увезет ее в лагерь основного отряда. Гульфиков бродил, суживая круги вокруг Лидочки, все объяснял, что ехать поздно, надо ночевать у них в лагере. Лидочка нервничала, категорически не хотела оставаться ночевать.