Дьявол и Город Крови 2: кому в Раю жить хорошо… - Анастасия Вихарева

В общем, жил какой-то своей придуманной жизнью.

Весь вид головни говорил о том, что человек давно отказался и от себя, и от реальности, в которую попал, сдавшись на милость победителей. Сознанием тут и не пахло. Человек не выманивал Ад наружу – он держал его в себе и был им. Ад выжигал его, или усыплял, чтобы твари, которые вошли в человека, могли чувствовать себя живыми, а он не сопротивлялся, наоборот…

Как драгоценность защищал он сердце…

Не известно, как оно ему досталось. Сердце было не его – человек-головня держал кусок плоти в руках. Кровавые слезы лились из глаз – и сердце жадно впитывало слезы, и билось, оставаясь живым, будто кровь придавала ему силы, а человек в огне смотрел на него с надеждой, с любовью и страхом. Впрочем, глаз у него тоже не было – выгоревшие дырки, но дырки были истинно глазами. Человек стал жилищем червей, и черви уже не скрывали себя. Незримо следили они за сердцем из пустых глазниц, точно протягивали нити, и становились с ним одним целым.

Вспомнив о себе, Манька содрогнулась, потоптавшись в нерешительности, рассматривая свою находку. Именно такую участь готовили и ей. Оказавшись рядом, к своему удивлению обнаружила, что человек не видит ни ее, ни Ад – только сердце. Протянула руку, дотронувшись до горящего человека, и тут же отдернула, почувствовав, как ворвалась в сознание чужая боль. Не столько физическая, сколько эмоциональная – безысходность и обреченность, на фоне навязанной слащавой радости.

Человек ушел давно, или пал замертво в земле, наполненной страхом, болью и одиночеством. Умирала земля, замученная и распятая, которая уже не ждала, что на нее прольются живительные капли дождя. Черви жили своей жизнью – полноправные хозяева, которые не жалели человека, обращаясь с ним, как со скотиной, которая была им в пищу. Земля была слепая и глухая – черви не отвечали ей, когда она обращалась к ним, неуловимо обрывая нить времени, вытаскивали на свет любые состояния, в которых земля себя не узнавала, снова и снова возвращая в то время, когда ее убивали …

Однажды издалека пришел голос, который звал ее, кричал о помощи, вдруг пришла боль и тоска, которая не отпускала ни днем, ни ночью, и земля поняла: само ее существование поставлено под угрозу. Она нашла, кто звал ее и ответила, а потом на землю пришел огонь, и свет померк, и снова стал день. Вампир-солнце, которому не было до земли дела, остановился в зените и не закатывался ни днем, ни ночью. Солнечные лучи выжигали любое явление нового. Где-то там еще носились воспоминания о благодатных днях, когда в земле жили люди, росли сочные травы и тучные стада резвились на бескрайних просторах. Совсем как ее надежды, когда она сидела в чреве матери и ждала прихода в огромный мир.

Страшнее была участь этой земли: она верила, что все еще могло вернуться, ибо знала другие времена. Парнишка жил за семью горами, за семью морями. А спалился, когда наотрез отказался ехать с родителями в далекие края, встретив ту самую, единственную…

«Просто как! Болезнь – это я!»

Манька с удовлетворением отметила, что методы воздействия были те же. Физическая боль в статуе присутствовала, но глубоко, будто воспоминания о зубной боли, вытесненные обещаниями и пристойными россказнями о себе. К боли она привыкла, боль скорее раздражала, чем убивала, но ощущения тоски и обреченности, которые физически обожествляли солнце, спалившего все и вся, отведала впервые. У нее еще получалось обнаружить подмену, не путала себя с Благодетелями. Когда понимала, что ее не хотят, молча собирала манатки и уходила, предоставив времени раздавить страдания, не билась головой в стену, не искала встреч, не устраивала разборки. Мучилась недолго – неделю, другую. А у земли, которую видела перед собой, сознание отсутствовало напрочь, любые слова из среды ее самой принимались за чистую монету.

Парень обожествлял болезнь настолько, что умер, но продолжал считать себя кем-то, кто продолжал интересную жизнь…

Может, потому что душа? Зубы у Царствующей Особы крепкими были с детства…

Над парнем основательно поработали – ни живой, ни мертвый. Ужас, как Благодетельница его невзлюбила. Голову ему пробивали дважды: один раз всадили иглу над переносицей, повредив бесполезную на первый взгляд железу, которая отвечает за телепатию и синхронную работу двух полушарий, а второй раз добирались до земли через дырку на лбу, чтобы хорошенько заморозить и погладить…

Чтобы ни с кем не путал Мудрую Женщину…

Любой, кто пытался его образумить, автоматически становился врагом. Парень слышать ничего не желал и не искал ответы, уверенный, что сделал дырку во лбу себе сам – молоточком… Не пытался справиться со своими чувствами, обрекшими его на одиночество и смерть. Любое сопротивление мысленным посылам вызывало у него приступы эпилепсии. Даже сейчас по телу вдруг пробегали судороги, и он начинал яростно копать глаза, которых уже не было, будто хотел их вырвать. Человек страдал, но физическую боль сознанием не пил – не хотел, не мог, увиливал, подавлял, отказываясь принимать, как данность. Он не искал свою землю – он не знал о ней. И всем своим сознанием устремился к единственному человеку, который был его благодатью.

Самые страшные Манькины ночи, проведенные в одиночестве и раздумьях, не достигали и десятой доли бедствий, обрушенных на парня. Столько молитв во имя и за душу были положены на него, что иной раз две или три молитвы, не переставая, вырывались из его рта в несколько странном звучании, когда он произносил их одновременно. Голоса не ругались, не спорили, не упрекали, обращая любую неправедность в достоинство и мудрость – любить, понять, простить. Но не парня, а некую абстрактную личность, сердце которой, образно выражаясь, как Твердь, держало на себе вселенную, Бытие и весь род человеческий.

«Бог милостив!» – Манька подумала о своем вампире с благодарностью, облившись холодной испариной. Видимо, Благодетельница не рискнула напугать его жестокостью, пока он был еще человеком, или прислушалась к матушке, понимая, что Царю без живых мыслей править государством будет сложновато. Ощущения прикосновения уже сходили на нет, а вместе с ними боль, которую она приняла на себя. Теперь она могла перестать воспринимать ее, как свою, проанализировав более объективно.

– Каждый раз открываю для себя новое. Мне на треть не повезло, как этому чудику… У него вампирша была рядом! – в глубоком потрясении произнесла она, пытаясь унять дрожь в теле. – Дал бы как следует по зубам, чтобы клыки отлетели! – пожала плечами, угрюмо взирая на самую крепкую крепость, воздвигнутую Благодетельницей.

Надежная крепость. Кто бы разрушил ее здесь?! Трижды облей Благодетельницу помоями, и сама обольется на виду у всего честного народа – не поверят! Или поверят, и найдут самые боголепные мотивы. Только теперь до Маньки стало доходить, почему любая глупость вампира вроде бы на виду, но оправдана. На месте Благодетеля, даже с умными мыслями ее редко слушали, а уж оправдывать тем более – выставляли и имени не спрашивали. Взять, к примеру, писателя – умер голодный и злой, или замученный Совестью, а как ушел – стал классиком, ибо вдруг обнаружили мудрость, которая все время была на виду. И начинали гадать, что бы сказал, как бы высказался по другому поводу. А не спросишь уже – умер! И жалели, что не успели вовремя. Или другого писателя: жил, радовал народ, работал, не покладая рук, тоже… у всех на слуху, миллион друзей, ушел под оркестр и с долгими проводами – и нет его, ни фамилии не помнят, ни имени, будто пелена с глаз упала, как бабочка-однодневка… Если таким умным людям крепость не давалась, ей ли, дуре, биться о прочные стены головой?