Договор с вампиром - Джинн Калогридис

В день похорон Жужанны, уже ближе к вечеру, ко мне в склеп приходила Мери. Ее визит я запомнил в основном из-за чувств, которые он у меня тогда вызвал, но главное случилось потом.

Помню, я сидел на холодном мраморном полу, рядом с закрытым гробом сестры, прислонившись спиной к стене, которая была лишь немногим теплее пола. Мои локти упирались в колени, а в руках я сжимал револьвер. Мое сознание находилось где-то посередине между сном и бодрствованием. В таком состоянии сны легко проникают в реальность.

В склепе, где я сидел уже несколько часов, не было окон. Массивную каменную входную дверь я оставил открытой, чтобы лучше слышать и видеть того, кто посмеет вторгнуться сюда. Сразу за ней располагались ниши с самыми ранними захоронениями. Оттуда узкий коридор вел в обширное помещение, где хоронили скончавшихся в последние десятилетия. Здесь же находились ниши, в которых стояли гробы с останками моих близких. От двери сюда пробивался лишь узенький лучик солнечного света и исчезал в сумраке ниши, где отныне покоилась моя сестра. Однако мои глаза привыкли к скудному освещению, и потускневший лучик безошибочно свидетельствовал о приближении вечера.

И тогда я увидел сон наяву. Будто бы мои отец, мать и Стефан, не затронутые тлением, лежат на крышках своих гробов. Потом они медленно, с особой молчаливой торжественностью умерших сели, открыли глаза и с искренним участием посмотрели на меня.

Самое поразительное – я ясно увидел свою мать, которую знал лишь по рассказам отца. Она умерла, произведя меня на свет. К счастью, у отца имелся небольшой портрет матери, написанный за несколько лет до их женитьбы. Судя по портрету, у нее были светлые волосы. Сейчас, видя мать сидящей на крышке гроба, я поразился ее сходству с Мери. Правда, мать была крупнее – выше ростом, шире в плечах и с более развитой грудью. Лицо ее также было шире, и на нем особенно выделялся тяжелый волевой подбородок. Главное же сходство, пожалуй, заключалось в выражении глаз.

На матери было белое шелковое платье с низким вырезом, пышными короткими рукавами и широкой голубой лентой, приподнимающей грудь и подчеркивающей ее очертания. Эти слишком нескромные наряды времен ампира[35]вышли из моды более двадцати лет назад. Чтобы платья плотнее облегали фигуру, женщины специально смачивали их водой, перед тем как надеть. Длинные золотистые вьющиеся волосы матери были стянуты на затылке еще одной голубой лентой и оттуда свободно ниспадали на спину, как у девочки-подростка.

Мать показалась мне совсем юной, даже моложе, чем Мери. Ее карие глаза нежно и заботливо глядели на меня. Потом она улыбнулась, и все горести минувших дней, все мое безумие куда-то исчезли.

Рядом с матерью сидел отец – молодой, сильный и пока еще не сломленный горем. Последним поднялся Стефан – худенький, улыбчивый малыш. В его сияющих глазах я увидел любовь и нежность, которых не было, да и не могло быть, в глазах мороя, заманившего меня в лес. Я сразу понял, что тот Стефан был не кем иным, как злобным самозванцем.

Я смотрел на своих близких и вдруг ощутил знакомую боль, сдавившую мне виски. Вскрикнув, я обхватил голову руками. Как ни странно, образы моих родных не исчезли. Все трое сочувственно и ободряюще мне улыбались. Лоб и спина взмокли от пота, но в присутствии родителей и брата я не испытывал прежнего страха. Боль также несколько поутихла. Нет, она не оставила меня совсем, но теперь ее можно было терпеть, и я вновь открыл глаза.

Призрак Стефана всегда вызывал во мне внутренний трепет, даже дрожь. Сейчас же, глядя на своих близких, я был совершенно спокоен. Они дарили мне такую любовь, такую заботу, что я зарыдал, исполненный удивления и благодарности.

За неполные три недели, проведенные в родных местах, я видел слишком мало добра и чересчур много зла. Появление своих близких я счел добрым предзнаменованием. Я понял: добро победит гнусное зло, наполнившее лес десятками черепов, это зло будет повержено и справедливость восторжествует. И еще я почувствовал (даже сейчас мне трудно писать об этом – слезы подступают к горлу), что, хотя мои родители и брат покинули мир живых, они пришли сейчас ко мне, чтобы сделать меня сильнее. Я слышал мысленный призыв матери – она говорила, что любовь побеждает любое отчаяние и что мое горе и замешательство рассеются, если только я прислушаюсь к голосу сердца.

Я верю ее словам, верю всем своим существом. Если в мире существует абсолютное Зло, в нем обязательно должно существовать и абсолютное Добро (любовь моих умерших близких – наглядное тому подтверждение), и это Добро способно разорвать отвратительные узы, поработившие мое сознание.

У меня хлынули слезы радости. Я был полностью во власти этого удивительного откровения и не сразу обратил внимание на шаги, раздавшиеся у входа в склеп. Но даже услышав их, я побоялся осквернить светлую любовь моих близких и не поднял оружия.

Я услышал голос жены (испуганный и в то же время решительный). Это был еще один знак. Горе, растерянность и замешательство едва не сломили меня, но наша с Мери взаимная любовь способна разрушить власть вампира и спасти нашего ребенка.

Полный радостных надежд, я положил револьвер возле гроба Жужанны, встал и на затекших, негнущихся ногах сделал шаг навстречу Мери.

У меня тут же закружилась голова и подкосились ослабевшие ноги. Я снова опустился на пол. К этому времени Мери почти дошла до ниши. Луч солнца осветил ее лицо и блестящие от слез глаза.

– Аркадий, где ты? – спросила Мери.

Ее глаза не привыкли к темноте. Она не видела меня, хотя я находился совсем рядом, на расстоянии фута. Солнечный луч скользнул по ее груди, высветив золотое распятие. В руках Мери держала хрустальный графин.

– Я здесь, – ответил я, дожидаясь, пока она разглядит меня среди теней.

Должно быть, ее напугал мой слабый и непередаваемо грустный голос.

– Аркадий, милый мой, – прошептала Мери.

В этих словах было столько сострадания, что меня захлестнула волна любви и нежности к своей жене. Внушительный живот затруднял ее движения. Мери с трудом нагнулась, поставив графин на пол, затем попыталась сесть. Я кое-как помог ей.

Образы моих близких к этому времени исчезли (зато ужасная боль в голове осталась). Нас с Мери окружали лишь молчаливые мраморные плиты, но я по-прежнему ощущал любовь родителей и брата. Чтобы утешить Мери, я крепко обнял ее.

Она беззвучно плакала, ее горячие слезы капали мне на шею. Потом Мери взглянула на меня. Голос ее был спокойным, но не менее изможденным, чем мой.

– Я очень тревожусь за тебя. Если так будет продолжаться, ты заболеешь. Прошу тебя, пойдем домой.

И опять боль железным обручем стянула мне голову, и я застонал. Думая, что я упрямлюсь и не желаю уходить отсюда, Мери бросила на меня сердитый взгляд, но даже в нем было больше тревоги, нежели гнева. При всей моей любви к жене (я был бы готов пожертвовать жизнью ради ее счастья, и это не просто слова), я тем не менее не мог откликнуться на ее просьбу. Почему? Тогда я был уверен, что меня не пускает горе и страх того, что крестьяне надругаются над телом Жужанны. Я думал: если с телом сестры что-то случится, я себе этого не прощу. Но нет, на самом деле я оставался в склепе не по своей воле. Некая внешняя сила заставляла меня сидеть здесь, она острыми невидимыми когтями впивалась мне в мозг, не позволяя уйти.