Имаго - Юрий Никитин

Я кивнул, усмехнулся понимающе, ушел, провожаемыйненавидящим взглядом Лампадина. Сволочь, ну что за сволочь, что умелоустраивается возле любой акулы! Сволочь из этих, «живущих главной идеей»,которые строили коммунизм и часто говорили о нем, а когда была объявленаперестройка, то в один день стали ярыми антикоммунистами и стали с жаром вещатьпро общечеловеческие ценности. Нет, о коммунизме говорил не этот он, что в этомтеле, а тот, что жил в теле его отца. Как он же в теле своего деда или прадедаговорил о незыблемости устоев Российской империи, о верности царю-батюшке.

Я не раз заставал его в конторе, когда он громогласно ивызывающе разглагольствовал про общечеловеческие ценности, как раньше говорилпро ценности коммунизма: приятно сознавать, что никто не осмелится возразить.Приятно чувствовать свою мощь, и как раньше можно было возвысить голос и грозносказать: «Ах, так вы антисоветчик?», так сейчас точно так можно сказать созначением: «Ах, так вы антисемит?», или: «Да вы фашист, батенька!», и сразу жеуничтоженный оппонент начинает испуганно мямлить, что он совсем не имел в видуустои коммунизма… то бишь, устои общества полных свобод, полнейших, самыхполных… впрочем, где нельзя говорить то и это, а также еще с тысячу самыхразных вещей.

Под нож, мелькнула злая мысль. Всех этих сволочей под нож!..Правда, они могут оказаться в числе первых, кто объявит себя рассветникамимоего учения, мать их…

Дома, едва я включил комп и начал вскрывать пакет, прозвенелтелефонный звонок. Милый женский голос, задушевный и одновременно оченьделовой, попросил к телефону Бравлина Печатника.

– Слушаю, – ответил я. – Вы с ним говорите.

– Ой, как хорошо, – обрадовался голос. – Этовас беспокоят из Карнеги-центра. Из российского отделения… С вами жаждетпоговорить сам шеф. Вы можете говорить сейчас?

Я оглянулся на включенный комп, пожал плечами:

– Почему нет? Давайте.

Слышно было, как переключаются телефоны, потом уверенныйсильный голос:

– Алло, мистер Печатник?

– Да, – ответил я, – слушаю вас.

– Мистер Печатник, – продолжил голос, – яГарри Глостер, директор российского отделения Карнеги-центра. Нам бывстретиться по одному интересному делу…

– На фига? – спросил я. – На такие случаипридумали телефон. А ваше интересное может показаться мне совсем плевым. У насс американцами разное чувство интересности.

Голос вежливо засмеялся.

– Это может показаться интересным и вам. В любом случаеобещаю, что займу вашего времени не больше четверти часа. Даже десяти минут. Высможете к нам подъехать?

– И не подумаю, – ответил я уверенно. – Ядавно уже перестал ловиться на «вы только что выиграли!», наперсточников ирекламу бесплатного сыра.

– Гм… тогда, может быть, можно будет подъехать к вам?

Я поморщился.

– Знаете, я человек очень занятой…

– Тогда давайте условимся о каком-то местевстречи, – сказал голос все так же мягко и проникновенно.

– Щас, погодите, Чапаев думает, – сказал я. Прошелна кухню, проверил хлебницу, холодильник, сказал в трубку: – Мне все равнопридется выходить за хлебом и сахаром. Вы за сколько доедете по моему адресу?..Да, щас продиктую… Хорошо, там рядом с супермаркетом маленькое кафе. Я тамвсегда беру мороженое. Ровно через час, так? Договорились.

Я положил трубку. Пальцы вздрагивали, сердце колотится. Яотгавкивался лихо, небрежно, но чувствовал себя совсем не так круто, чтобывыпячивать грудь и все близлежащие органы. У нас о Карнеги впервые услышали вшестидесятые годы, когда по рукам пошла слепая копия отпечатанной на машинкерукописи «Как приобрести друзей и влиять на общество» неизвестного нам тогдаавтора Дейла Карнеги. Помню, ко мне она попала в конце семидесятых, я был ещесовсем ребенком, но я был одаренным ребенком, уже чувствовал свое высокоепредназначение, хоть и не знал, в чем оно выразится, эти машинописные листыпрочел запоем и, как ни странно, врубился, почти все понял. Впервые былсформулирован, хоть и неявно, тезис, что хорошо поданная неправда проходит ивнедряется в умы лучше, чем правда, которая «сама дойдет»!

Но книга потрясла, потрясла. Это сейчас понимаю, что правдамогла доходить «сама» тысячу или пятьсот лет назад, когда книг не было, авыходной день был для размышлений, не для бездумного веселья. Сейчас же, когдаобрушивается лавина информации со всех сторон, человек уже не размышляет, авыбирает для себя готовые формулировки, наиболее близкие ему по его принципам.Мол, и я точно так же сказал бы! И здесь Карнеги-центр под видом изученияобщественного мнения умело внедряет свои взгляды. В нем полтора миллионасотрудников, а бюджет равен бюджету средней европейской страны. Формулировкидолжны быть разработаны для этого человека разные, чтобы у него была видимостьвыбора, но все должны быть в одном диапазоне.

Я распахнул дверь на балкон, подставил разгоряченное лицосвежему воздуху. Не зря меня трясет. Директор Карнеги-центра по мощи и влияниюсопоставим опять же с главой европейской державы. Причем далеко не самойкрохотной. Их внимание льстит, но и пугает – я держусь серой мышкой, мои работыкасаются разных тем, но только не влияния на общество. Этого я избегаюпанически, ибо разбрасывать золотые зерна в статьях уж давно перестал, леплю иходно к одному, выстраивая целое здание, которое… с которого еще не готов сорватьпокрывало.

Минуты тянулись настолько медленно, что я бегал из комнатына кухню, там тоже везде часы: на таймерах, проверял, не остановились ли. Какойчерт работа, мысли роятся, как пчелы, налипают вязким шевелящимся слоем,жужжат, машут крылышками и скребут лапками…

Вышел, у подъезда на лавочке одна молодежь жмет другую, попроезжей части лихо чешут мальцы на роликах. В кафе на открытом воздухепосетителей почти нет, еще рано для завсегдатаев. Правда, один мужчина сидит застолом, перед ним стакан с розовым коктейлем, карточка меню. Возле ногиобъемистый плоский портфель, в таких носят ноутбуки со всеми причиндалами вродесканеров, принтеров и цифровых кино– и фотокамер.

Я прошел в супермаркет, хорошо посещать именно в такоевремя, когда прибывший со службы голодный народ еще не ломанулся к кассам,набрал большой пакет, а когда вышел, тот мужчина все там же, смотрит в сторонуподъезда моего дома.

– Здравствуйте, – сказал я. – Я БравлинПечатник.

Он порывисто вскочил, пожал мне руку. Лицо его лучилось искренностьюи воодушевлением.

– Признаться, – сказал он, – я видел вас,когда вы пошли в этот магазин… но подумал, не может быть, этот слишком молод!..

Мы сели, я велел подбежавшей официантке в на диво короткойюбочке принести мороженое с орешками, взглянул на него вопросительно.