Путь Грифона - Сергей Максимов

– Ну так это для суда и следствия… А для внесудебной тройки очень даже пойдёт… Да и не в этом дело… Письма этот белогвардеец писал? Писал. Значит, что? Значит, принято и зафиксировано. Как говорится, контора что? Контора пишет, – сам же и ответил он. – И как ты говоришь, хер бы знал, что твой подопечный написал уже в этом году в Москву. Они же там, в Москве, не понимают, что каждая сибирская деревня свою байку про золото Колчака рассказывает! И они там всерьёз считают, что у нас тут в каждом огороде по колчаковскому кладу зарыто… Ты, кстати, по адресам, которые он якобы указал в письме к Подольскому, ходил?

– Ходил. Даже под землю лазил…

– Ну и что?

– Почти ничего. В одном из этих погребов нашли царский чекан. Один червонец. Но он и до Колчака мог туда попасть. А так – барахло старое, гнилое. Правда, видно, что в последние годы кто-то там шарил.

– Вот видишь… А откуда эти подземные ходы вообще взялись?

– Теперь не узнаешь. После революции надо было хозяев домов трясти. Всех, у кого дома ходы под землю были. А тогда не до этого было. Это сейчас за каждым попиком и купчиком как падлы бегаем, а тогда последний томский полицмейстер, генерал Романов, только подумай, сам в следственную комиссию пришёл. Настоящий генерал… «Что, – говорит, – не арестовываете, сукины дети!». А его даже не допросили как следует. Вообще, ты товар посмотрел? Посмотрел. Берёшь? Или мне оставляешь?

– А почему у него до сих пор дело не оформлено? – взяв со стола уголовное дело Суровцева, спросил новосибирец.

– Вот ты и оформляй, если забираешь его. Начни прямо с фамилии. А то я стал лично разбираться с его прошлым и выяснил, что у него здесь две родственницы жили. Их ещё в двадцатые шлёпнули…

– Ну и что? – не улавливал пока никакой связи родственников арестанта с оформлением следственного дела собеседник.

– А то, что одна из них по фамилии Суровцева, а другая была урождённая Мирк. Фамилия Мирк тебе ничего не говорит?

– По нашим ориентировкам, у Колчака был генерал с такой фамилией, – изумленно вспомнил чекист.

– Так что я тебя поздравляю, Петр Сергеевич, с серьёзной удачей… Забирай… Вези в Новосибирск… И расхлёбывайте это говно дальше сами, – довольный произведённым эффектом, напутствовал гостя Овчинников.

– А что же вы из него до сих пор ничего не выудили и не выколотили? – уже без прежнего оптимизма поинтересовался гость.

– А ты сам теперь попробуешь выколачивать… А если серьёзно, то он действительно малахольный очень… Чуть больно сделаешь – сознание теряет. Со «стойкой» такая же песня… Сутки стоит – потом бабах и падает без сознания. И хоть запинайся – не поднимешь, пока сам не очухается. Любой другой сдох бы – одной заботой было бы меньше. А этого, я тебе прямо скажу, и трогать уже боюсь. Выведешь в расход, а потом такой, как ты, приедет и будет спрашивать: «А не служил ли ты, гражданин Овчинников, в белой армии?»

– Ладно, – примирительно проговорил командированный чекист, – как тебе вообще работается?

– Как всем… Знаешь, как сейчас в районах работают?

– Как?

– А вот так… Придёт домой районный оперуполномоченный и ломает башку, чешет морду… Где сотню-другую контриков взять? Для новой разнарядки опять не хватает… Все заготовки реализованы… Переберёт весь свой оперативный сектор – вроде руководителя подполья нашёл, наметил… На карандаш его… Баба с работы пришла в слезах – бригадир обругал… Вот уже и радость… И этого на карандаш… Заместителя руководителя подполья нашёл. Сосед руки вчера не подал – вот и активный участник кулацкого подполья образовался… Сука…

– М-да, – только и сказал собеседник, разглядывая пустую папку дела.

О «расстрельных делах» репрессированных в то время нужно сказать особо. Такого идеального делопроизводства не встречается ни в какой другой период истории. Начиналось такое дело с постановления об аресте. Далее часто следовал протокол первого, утреннего, допроса, написанный от руки. Ни единой помарки. Тут же машинописный текст этого протокола. В середине – аккуратные выписки из других дел. Поскольку чаще всего речь шла о «контрреволюционной организации», то выписок могло быть много. Завершали «дело» рукописный протокол вечернего допроса и его печатная копия. Подписи. Постановление тройки. Всё. Дальше только справка о приведении приговора в исполнение.

Следователи, которым первыми пришлось заниматься реабилитацией, были поражены и шокированы такой аккуратностью и порядком, царившим в делах, часто без единой помарки. Разгадка в том, о чём говорил Овчинников своему гостю. Дела составлялись заранее. Так и назывались они – «заготовки»… Для этих целей часто привлекались работники ЗАГСа, других государственных учреждений. Вопиющий случай произошёл в Кузбассе… Там позже был выявлен водитель управления, который исполнял обязанности не только делопроизводителя, но и следователя. Грамотный был шофёр. И на все руки мастер. Нужно только добавить, что спустя несколько месяцев «лица, виновные в нарушении социалистической законности, понесли заслуженное наказание»…

И здесь приходится говорить об одной из самых неприятных и секретных тайн репрессий. Вероятно, к расстрелам «врагов» привлекались так называемые «простые коммунисты» из числа партийно-хозяйственного и даже комсомольского актива. Доверие партийной организации скреплялось подпиской о неразглашении, данной органам, а самое главное, в прямом смысле слова, кровью. Данных по этому вопросу у автора, понятно, нет и быть не может, но есть факты инициатив на местах о подобных привлечениях «актива» в годы, предшествующие большому террору. Потому и появилось вот такое личное ощущение…

На улице не утихал начавшийся ещё днём дождь. Из следственной тюрьмы в здание общежития НКВД чекисты возвращались прежним путём – через подземный ход, проложенный между зданиями. Приезжие могли только удивляться и завидовать тому, с каким комфортом смогли обустроить работу и быт томские чекисты. Им можно было ходить на службу даже зимой в летнем обмундировании, только изредка выходя на улицу. В обеденный перерыв, понятно, тоже ходили обедать домой через подземный переход. «Работаем на дому», – самодовольно подшучивали они сами над собой и хвастались перед гостями.

– Видишь? – указывая на недавно заложенные кирпичом арочные проходы вдоль подземного коридора, спрашивал Овчинников. – Вот такая хренотень по всему Томску. Это всё ходы под землю. Под тюрьмой и здесь ещё по одному подвалу. В прошлые годы каэров прямо тут и кончали. В этом году тесновато стало…

– Приятеля Сергея Есенина ты мне не показал, – вспомнил гость.

– Пошли уж, любитель поэзии, – отмахнулся Овчинников, – было бы на кого смотреть… Это только звучит красиво: кулацкий поэт Николай Клюев… А так сумасшедший, вшивый и вонючий старик… Мне его, полудурка лежачего, ещё к месту расстрела надо как-то сегодня оттартать… Забот у меня больше нет… Раньше, оно проще было, – похлопывая ладонью по неаккуратной кирпичной кладке, добавил начальник городского отдела.

Суровцеву, знакомому со многими известными людьми, встречаться с Клюевым не доводилось. Хотя с его стихами он, конечно, встречался не раз. А ещё он знал, что тот был сначала сослан в Колпашево, а затем переведён в Томск, где жизнь ссыльного складывалась несравнимо лучше, что, впрочем, не спасало известного поэта от нищеты. Милостыню в Томске, в отличие от томского севера, ему, правда, подавали. Это не Колпашево, где, по словам поэта, «нет лица человеческого, одно зрелище – это груды страшных движущихся лохмотьев этапов». В просвещённом городе почти все знали, что за седобородый человек в обносках стоит возле Каменного моста с протянутой рукой. От чего быт известного ссыльного наполнялся неописуемым, ежедневным унижением.