Три товарища - Эрих Мария Ремарк

— Ну, а с черепком как дело? Всё в порядке? Тогда не будем терять времени.

Вошел Томми.

— Большой швейцар из дансинга «Винета»? Вечно дерется, тем и известен. К сожалению, ему еще никто не надавал.

— Сейчас получит, — сказал Густав.

— Да, но от меня, — добавил я.

Густав недовольно посмотрел на меня:

— Пока ты вылезешь из машины…

— Я уже придумал прием. Если у меня не выйдет, так ты ведь не опоздаешь.

— Ладно.

Я надел фуражку Густава, и мы сели в его машину, чтобы швейцар не понял сразу, в чем дело. Так или иначе, много он бы не увидел — в переулке было довольно темно.

Мы подъехали. Около «Винеты» не было ни души. Густав выскочил, держа в руке бумажку в двадцать марок:

— Черт возьми, нет мелочи! Швейцар, вы не можете разменять? Марка семьдесят по счетчику? Уплатите, пожалуйста.

Он притворился, что направляется в кассу. Швейцар подошел ко мне, кашляя, и сунул мне марку пятьдесят. Я продолжал держать вытянутую руку,

— Отчаливай! — буркнул он. — Отдай остаток, грязная собака! — рявкнул я.

На секунду он окаменел.

— Послушай, — тихо сказал он, облизывая губы, — ты еще много месяцев будешь жалеть об этом! — Он размахнулся. Этот удар мог бы лишить меня сознания. Но я был начеку. Повернувшись, я пригнулся, и кулак налетел со всего маху на острую стальную цапфу пусковой ручки, которую я незаметно держал в левой руке. Вскрикнув, швейцар отскочил назад и затряс рукой. Он шипел от боли, как паровая машина, и стоял во весь рост, без всякого прикрытия.

Я вылетел из машины.

— Узнаёшь? — глухо прорычал я и ударил его в живот.

Он свалился. Густав стоял у входа. Подражая судье на ринге, он начал считать:

— Раз, два… три…

При счете «пять» швейцар поднялся, точно стеклянный. Как и раньше, я видел перед собой его лицо, опять это здоровое, широкое, глупое, подлое лицо; я видел его всего, здорового, сильного парня, свинью, у которой никогда не будут больные легкие; и вдруг я почувствовал, как красноватый дым застилает мне мозг и глаза, я кинулся на него и принялся его избивать. Всё, что накопилось во мне за эти дни и недели, я вбивал в это здоровое, широкое, мычащее лицо, пока меня не оттащили…

— С ума сошел, забьешь насмерть!.. — крикнул Густав.

Я оглянулся. Швейцар прислонился к стене. Он истекал кровью. Потом он согнулся, упал и, точно огромное блестящее насекомое, пополз в своей роскошной ливрее на четвереньках к входу.

— Теперь он не скоро будет драться, — сказал Густав. — А сейчас давай ходу отсюда, пока никого нет! Это уже называется тяжелым телесным повреждением.

Мы бросили деньги на мостовую, сели в машину и поехали.

— У меня тоже идет кровь? — спросил я. — Или это я об него замарался?

— Из носу опять капает, — сказал Густав. — Он красиво навесил тебе слева.

— А я и не заметил.

Густав рассмеялся.

— Знаешь, — сказал я, — мне сейчас гораздо лучше.

Наше такси стояло перед баром. Я вошел туда, чтобы сменить Ленца, взять у него документы и ключи. Готтфрид вышел со мной.

— Какие сегодня доходы? — спросил я.

— Посредственные, — ответил он. — То ли слишком много развелось такси, то ли слишком мало пассажиров… А у тебя как?

— Плохо. Всю ночь за рулем, и даже двадцати марок не набрал.

— Мрачные времена! — Готтфрид поднял брови. — Сегодня ты, наверно, не очень торопишься?

— Нет; а почему ты спрашиваешь?

— Не подвезешь ли?.. Мне недалеко.

— Ладно.

Мы сели.

— А куда тебе? — спросил я.

— К собору.

— Что? — переспросил я. — Не ослышался ли я? Мне показалось, ты сказал, к собору.

— Нет, сын мой, ты не ослышался. Именно к собору!

Я удивленно посмотрел на него.

— Не удивляйся, а поезжай! — сказал Готтфрид.

— Что ж, давай.

Мы поехали.

Собор находился в старой части города, на открытой площади, вокруг которой стояли дома священнослужителей. Я остановился у главного портала.

— Дальше, — сказал Готтфрид. — Объезжай кругом. Он попросил меня остановиться у входа с обратной стороны и вышел.

— Ну, дай тебе бог! — сказал я. — Ты, кажется, хочешь исповедоваться.

— Пойдем-ка со мной, — ответил он.

Я рассмеялся:

— Только не сегодня. Утром я уже помолился. Мне этого хватит на весь день.

— Не болтай чушь, детка! Пойдем! Я буду великодушен и покажу тебе кое-что.

С любопытством я последовал за ним. Мы вошли через маленькую дверь и очутились в крытой монастырской галерее. Длинные ряды арок, покоившихся на серых гранитных колоннах, окаймляли садик, образуя большой прямоугольник. В середине возвышался выветрившийся крест с распятым Христом. По сторонам были каменные барельефы, изображавшие муки крестного пути. Перед каждым барельефом стояла старая скамья для молящихся. Запущенный сад разросся буйным цветением.

Готтфрид показал мне несколько огромных кустов белых и красных роз:

— Вот, смотри! Узнаёшь?

Я остановился в изумлении.

— Конечно, узнаю, — сказал я. — Значит, здесь ты снимал свой урожай, старый церковный ворюга!

За неделю до того Пат переехала к фрау Залевски, и однажды вечером Ленц прислал ей с Юппом огромный букет роз. Цветов было так много, что Юппу пришлось внести их в два приема. Я ломал себе голову, гадая, где Готтфрид мог их раздобыть. Я знал его принцип — никогда не покупать цветы. В городском парке я таких роз не видел.

— Это идея! — сказал я одобрительно. — До этою нужно было додуматься!

Готтфрид ухмыльнулся:

— Не сад, а настоящая золотая жила!

Он торжественно положил мне руку на плечо:

— Беру тебя в долю! Думаю, теперь тебе это пригодится!

— Почему именно теперь? — спросил я.

— Потому что городской парк довольно сильно опустел. А ведь он был твоим единственным источником, не так ли?

Я кивнул.

— Кроме того, — продолжал Готтфрид, — ты теперь вступаешь в период, когда проявляется разница между буржуа и кавалером. Чем дольше буржуа живет с женщиной, тем он менее внимателен к ней. Кавалер, напротив, всё более внимателен. — Он сделал широкий жест рукой. — Ас таким садом ты можешь быть совершенно потрясающим кавалером.