Нулевой том - Андрей Битов

Мир и покой… Не тянет ни под мышками, ни кепка, не жмет обувь. И ничего не давит на душу.

Э-эх! Кирилл прыгнул на камень. И поскакал – с камня на камень, с камня на камень… Так вдоль берега. Вдруг – бац! – камень скользкий, прыгнул неудачно – и по колено в воде. Полный сапог воды! Но и это не разозлило Кирилла, как разозлило бы раньше. Где они, нервы? Их и нету…

А солнце выше, выше. Припекает. Снял сапоги, поставил на сухой камень. На другом растянул портянки. Сам сел на третий, закурил.

Очень здорово – смотреть на воду! Цепенеешь и цепенеешь. Будто кто-то другой – не ты – шевелился, бегал, суетился всю жизнь. А ты всю жизнь был тут – третий камень…

Бросил спичку. Ее вымыло из-под камня и понесло вниз.

Комар сел на руку. Кирилл не стал сгонять его, а смотрел, как тот тыкался хоботком в кожу. Нашел. Погрузился по самые плечи. Надувался, надувался. Весь красный. Раздулся так, что не комар уже – брюхатый вертолет. Сколько можно! Жрет и жрет – жадина… Будет у тебя несварение… А рука уже чешется, и хочется прихлопнуть комара. Кирилл затянулся и выпустил в комара струйку дыма. Комар засуетился, затопал ножками – не любишь! – с трудом вытащил голову. И еле улетел, тяжелый, сытый.

«И только-то…» – подумал Кирилл.

Река несла мимо рыжую, сбитую пену и какие-то палки, ветки. Несла и уносила.

Кирилл очнулся оттого, что рука его, лежавшая на колене, свалилась в воду. Встрепенулся, вскочил, ничего не понимая: только что играл с братишкой, и мама звала обедать. А тут… Понял где. Спохватился: часы, часы!.. Обтер их платком. Приложил к уху. Не тикают.

Часы стояли и показывали пять минут одиннадцатого.

Портянки высохли. Кирилл обулся и повернул обратно. Шел, шел… Тот же лес, тот же берег, те же камни. Шел и никак не мог узнать того места, где они остановились. Хотя, казалось, давно уже до него дошел. И уже думал, что прошел и не заметил, и хотел повернуть обратно – проверить… Но тут в двух шагах впереди открылась поляна. Вот седая лепешка от костра, и ветер шевелит легкие лепестки пепла. И Валя, свернувшись, на том же месте.

Он подошел, и Валя открыла глаза, просто и ясно, проснувшись сразу, без испуга.

– Ну, как? – сказала она.

– Никак.

– А где удочка?

– Удочка? Ах, удочка… – И Кирилл вспомнил, как сиротливо лежала та у двух камней, неразобранная, в черном чехле. – Никакой удочки и не было, – сказал он.

Два мальчика,

два тихих обормотика,

ни свитера,

ни плащика,

ни зонтика,

под дождичком

на досточке

качаются.

А песенки у них уже кончаются.

Что завтра? Понедельник или пятница?

Им кажется, что долго детство тянется.

Поднимется один,

другой опустится.

К плечу прибилась бабочка,

капустница.

Качаются весь день с утра и до ночи,

Ни горя,

ни любви,

ни мелкой сволочи,

все в будущем,

за морем одуванчиков.

Мне кажется, что я – один из мальчиков…[6]

Проклятый 19-й орт: последнее время всю смену торчим там. Все забито рудой. Заслоны прогнили. Руда прет через верх и засыпает пути. Больше держать тут руду нельзя. Надо разгрузить орт во что бы то ни стало. Начальство распорядилось: все бросить, ликвидировать. И мы грузим. Все до одного, всю смену. Люковые стараются чуть-чуть приоткрыть заслонки. Главное, чуть-чуть. Иначе руда попрет – не остановить, завалит вагон, пути – все до кровли выработки. Называется это «слоеный пирожок».

За каждую погрузку болеем, как на матче. Пока люковые крутятся наверху, на полках у люка, мы стоим внизу и болеем. Это может случиться каждую минуту, под каждым люком, над каждым вагоном. Один вагон нагрузили – ничего, второй – ничего… и вдруг приоткрыли заслонку чуть больше, чем надо, – и поперло, поперло… и заслонку никак не закрыть, и уже засыпает люковых, и они спрыгивают, испуганные, к нам, вниз. И все мы стоим и смотрим, как прет и прет руда, течет, брызжет густая, похожая на цемент каша и урчит, чавкает при этом. А иногда рычит мощным ревом – выходит воздух. Мы стоим и смотрим: когда же она остановится?! Сколько еще нам поднавалит работы? Нам же все это разгребать лопатами! Вот и все. Вагон засыпан – его не видно. Между вагонами и стенами нет пространства. Состав схвачен посередине – ему уже не стронуться с места. Двумя серыми языками каша расползается в стороны. Медленно ползет к нам. Принимайся… «Слоеный пирожок»… С ним не справится машина – тут лопата и руки.

Руки, руки! Ах вы, мои рученьки! На что вы похожи… Кривые, тяжелые, набряклые. Не руки – клешни. В течение всего дня после смены не сжать кулака, не распрямить ладонь. Пойдешь на почту писать письмо – пальцы не держат пера. Вот она, та осторожность, с которой водят перо работяги… Вы видели на почте? А в начале смены так больно сжимать черенок!.. Но потом разрабатываются. И – раз-раз! Чирк-вшик! Чирк-вшик! Чирк – всаживаешь лопату понизу, забираешь кашу. Вшик – разгибаешься, тяжеленная лопата летит по кривой за голову к соседнему пустому вагону. Вшик – порода слетает с лопаты. Чмок – падает в вагонетку. Чирк-вшик-чмок! Чирк-вшик-чмок!

Лопата – это большая ложка. На четверых розданы эти ложки. Мы идем по двое с двух концов вагона, мы идем четверо – с четырех его углов. Кирюша должен встретиться с Колей. Главное, осилить свой угол не позже других. Если ребята раньше тебя справятся со своей работой, то молча, не подавая вида, набросятся на твои остатки. Надо как все. Надо поспеть.

Чирк – всаживаешь лопату под кучу, упираешься, налегаешь на нее всем телом, черенок – в пузо. И вот лопата вошла, но чавкающая масса не отдает лопаты, засасывает. Раскачаешь, вырвешь – освободится узкая полоска от каши. Вот ты и ближе к встрече с Колей. Но пока подымаешь лопату и сбрасываешь породу в вагонетку, пока опускаешь ее пустую – освобожденной полоски нет: наползла, заполнила ее жидкая каша. И снова по тому же месту – чирк! – все тем же движением. Мы, четверо, идем с четырех углов, не видим – только слышим друг друга. А каша все наползает на только что очищенное место, а ты – ни с места. И кажется: не сойтись нам никогда. Словно большая тарелка жидкой манной каши, и большая каша, и ты – ребенок и не хочешь есть, а мама требует, и ешь, и ешь, а каша не лезет, не лезет и не убавляется: жидкая каша возвращается и возвращается. Молочные реки, кисельные берега. Интересно, съел он, Кирилл, за свою жизнь вагон каши?

Чирк-вшик-чмок! Чирк-вшик-чмок!

Раздеваешься, раздеваешься… Брезентуха, ватник, свитер, фуфайка – все это лежит в куче поодаль. Голый по пояс. Кожу – не снять. А на стенках лед.

Чирк-вшик-чмок! Чирк-вшик-чмок!