Заблуждение велосипеда - Ксения Драгунская

Вот птиц в чистом вечернем небе майской горячей Москвы помнит. Ласточки и стрижи мимо распахнутого балкона во двор, сжатые кулаки и шаги — хожу кругами по маленькой комнате.

И папино удивленное синее лицо.

Такие пироги, негритос. С котятами. Папа ушел, ничего не сказав. Подстава, одна сплошная подстава. Ничего не сказал ни про, ни про… Вот меня и тянет туда, в прошлое. Мне там интереснее. И мне нормально. Дружу с папой молча. Ничего страшного.

А тут недавно нарисовалась седая старушка в инвалидном кресле, Кейт Хемингуэй, мы ездили к ней на ферму. Заросли кукурузы, и банда играет кантри. Заговорили о семьях, о родителях. «То да се». Так вот, она просто чуть не упала, что я без папы. Так прямо и говорит:

— Да как же ты жива до сих пор, в самом-то деле? Без папы-то? Это все равно что руки нет или ноги. Калека.

И банда знай наяривает кантри.

Но калека, который не знает, что он калека, может себя вполне неплохо чувствовать. То есть иногда, конечно, ему может казаться, что что-то не так, но он вряд ли скумекает, в чем дело, пока рядом с ним не окажется какой-нибудь разъяснитель.

А, так я калека, оказывается. Ну, ясно… А я-то голову ломаю…

Кейт Хемингуэй так сказала, а она врать не станет.

Так вот, такая калека, рыжая девочка без папы, но с мамой-красавицей — обречена. Ей не выжить. Но как-то почему-то выживаешь. Все время дует ветер, и дерево, на котором собираешься повеситься, строго качает головой, и речка велит домой идти.

Ну что уж теперь грустить, а, нигер? Жизнь прекрасна!

Счастье это то, что бывает счас.

Все хорошо.

«Спокуха на лицах», — как говорили мы в детстве.

И меня ждет Округа, речка и лес, которые помнят меня и всегда узнают, обязательно поздороваются.

— I feeeeeeeeel soooooooo sooooooory… — Черная пемза или губка сморщивается страдальчески, и будучи не в силах сострадать далее, нигер взваливает на плечо большой футляр с музыкальным инструментом — геликон? валторна? фанфара? Или просто его пожитки там? — и уходит, хромая.

Может, это такая социальная служба — спецнигеры для русского плаканья, пусть даже и молчаливого? Вот и Костик плакался в больнице не какому-то там китайцу, а мулату из Тотьминского лесхоза…

— Речка, они идут к тебе!!!

Кричат ивы и лопухи по пути следования сироты и батюшки.

Бывшее кладбище над рекой, на откосе. Старые могилы, заросшие травой кресты. Вот бы похоронить череп там, да, батюшка? Но нет, туда нам уже не пролезть, кладбище попало на территорию дома отдыха чекистов.

— То есть люди утратили и доступ к отчим могилам?

— Зато чекисты хорошо отдохнут.

Вот наша речка, батюшка. Познакомьтесь. Мы с ней давно дружим. Совершенно бескорыстно. Я даже в детстве никогда не купалась, просто так дружила. Это она первая придумала меня Сиротой называть. Нет, не так. Речка просто всегда знала, что я — сирота. А назвала меня так одна грузинская старушка, из лучших побуждений. А Число — он меня так дразнил уже потом, после старушки. Вот тут у Твардовского нычка была. Старожилы говорят. Вот прямо под этой ивой классик бутылку прятал. Вода совсем близко, охлаждается автоматически. Удобно.

Остров с ротондами на обоих концах — узкий, длинный.

— Давайте тогда на острове похороним. Хорошо ведь на острове, правда?

На острове, под липами, спи, бедная Дашенька, но мы не рабы, рабы не мы.

Достаем лопатку. Копаем.

Собака пришла. Нюхает. Иди отсюда, друг человека. За собакой дядька в камуфляже, охранник чей-то или работник. Вон еще кто-то… Счас спросят что-нибудь. Народу много.

Спугнутые гуляющими «осквернители праха-наоборот» садятся на поваленное дерево у воды. Сирота курит и рукой отгоняет дым, чтобы на батюшку не летело.

Батюшка щурится на солнце.

— А быстро все, правда? — спрашивает он.

— Что — быстро?

— Вообще, все. У меня уже внук.

— Да ну?!

— Да. От Васи.

— Это не считается, он же вам не родной.

— А кому он тогда родной? Быстро все очень. Даже не верится. Сидим, вспоминаем… И уроки учить никто не заставляет.

Идут дальше.

Навстречу попадается тетя в соломенной шляпе.

— Здравствуйте, батюшка, — удивленно говорит она, глядя на Сироту, хлебающую пиво из бутылки.

И вам — здравствуйте.

Кто такая? Прихожанка? Нет. По телику видела?

«Здравствуйте, батюшка…» Мудило я. Мудило с неопознанным черепом в авоське. Псалтырь, череп, детская лопатка — ничего наборчик. И эта тоже — писатель… Дачная ебанашка в садово-огородных калошах. Смешные мы… Череп какой-то хороним. Всерьез надеемся, что это поможет Косте…

(Подумал бы батюшка, если бы мог думать в таких неприличных выражениях.)

На мостике дети удят рыбу, и надо идти аккуратно, чтобы мостик, устланный, по велению чекистов, листовым железом, не громыхал.

— Когда я стану мальчиком, тоже буду рыбу удить, — улыбается Сирота. — Вот сейчас я совсем не люблю удить рыбу. Даже не понимаю, чего тут интересного. А стану мальчиком и тут же войду во вкус. Что вы на меня так недоверчиво смотрите, батюшка? Разве вы не знаете, что старушками становятся только противные девчонки? Становятся противными старушками. А хорошие девочки превращаются в мальчиков.

— Смени пластинку, — советует батюшка.

— Какую? Виниловую? — пристает Сирота. — А какую вам завести? «Алиса в Стране чудес» в исполнении артистов МХАТа или «Пинк Флойда», «Стенку»?

Батюшка не отвечает, они идут дальше, Сирота снизу вверх вопросительно смотрит на батюшку, и он спотыкается, потому что безошибочно и ясно вспоминает, где видел ее.

— Осторожно, батюшка, здесь неровно. Знаете, пойдемте лучше в лес? У нас еще остался кусочек леса, там точно получится.

А матушка пробирается по московским пробкам:

«Если угодно Господу, чтобы Костя вернулся, то мы его тут устроим как-нибудь, поможем… Это ничего…

С Васей познакомить надо, аккуратно только… Зато Вася-то хороший какой… Доктором стал… А что у него с моей стороны прадедушка с двоюродным дедушкой — новомученники, а с отцовской стороны прадедушка — их палач, так это что же, бывает, страна такая, страна и время. У батюшки прихожанин есть один, из органов, очень батюшку уважает, он мне и помог, устроил, чтобы своими глазами дело посмотреть. Там так прямо и написана Костиного дедушки фамилия, что он прадедушку Андрея и дедушку Николая к смерти приговаривал. Может даже последнее, что они в жизни видели, так это пальто Костиного дедушки, кожаное, шершавое, комиссарское, в котором Костя осенью ходил, когда я его первый раз встретила… Почему он мне тогда про это ничего не сказал? Надо было ему жареной картошки дать, тогда, когда последний раз на Арбат заходил…»