Записные книжки - Уильям Сомерсет Моэм

* * *

Смертный приговор утверждается в Париже министром. На воскресенье казни не назначают. Если в один день предстоит казнить двух-трех человек, первым казнят того, кто совершил менее тяжкое преступление, чтобы не мучить его еще и зрелищем смерти товарищей. О времени казни заключенный узнает, лишь когда надзиратель входит к нему в камеру со словами: «Мужайтесь» и т. д. В эти дни все заключенные подавлены, взвинчены.

Когда голова падает, палач поднимает ее за уши и показывает присутствующим со словами: «Во имя французского народа правосудие свершилось». Рядом с гильотиной стоит большая плетеная корзина, покрытая черной тканью, — в нее кладут тело. Нож гильотины падает с быстротой молнии, на палача хлещет кровь. После каждой казни ему выдают новую одежду.

* * *

Дом начальника. Большой белый каркасный дом, обставленный казенной мебелью, в каждой комнате со средины потолка свисает люстра, в гостиной — жесткие, неудобные кресла. Просторная веранда служит гостиной. В салу растут буган-виллеи, кротоны, кассии, папайи, иксора; сад запущенный, напоминает пригородный сад отошедшего от дел лавочника.

* * *

Карцеры. Длинные, узкие, в каждом деревянная койка, табуретка, прикрепленный к стене столик. В них жарко, свет проникает лишь через отверстие в толстенной двери. Арестанты, приговоренные к одиночному заключению, сидят взаперти, их выпускают на один час утром и вечером. В карцерах, расположенных в конце коридора, тьма кромешная, свет туда проходит только когда открывают дверь в коридор.

* * *

Большинство арестантов содержится в общих камерах на пять-десят-шестьдесят коек, но имеется некоторое количество одиночных камер, часть их размещается на втором этаже над общими камерами, другие — в отдельном дворике, и за примерное поведение заключенного могут перевести туда. Однако бывает и так, что заключенные тяготятся одиночеством и просятся назад в общую камеру. В одиночке нет ничего, кроме гамака и маленького столика, на нем заключенный раскладывает свои пожитки — кисточку для бритья, щетку для волос, одну-две фотографии. На стены они прикалывают картинки, вырезанные из иллюстрированных журналов.

Арестанты. Они одеты в пижамы в розовую и белую полоску, круглые соломенные шляпы, туфли на деревянной подошве с кожаным верхом на босу ногу. Волосы у них коротко и неаккуратно острижены. Их еда — две большие буханки скверного качества хлеба в день, мясной суп с картошкой и серой капустой, говядина, при примерном поведении добавляют немного сыра и вина. Курят они самокрутки, на них идет грубого помола табак в синих пакетах. Они сидят на веранде или на крыльце, чешут языки, курят или слоняются, кто сам по себе, кто в сопровождении надзирателя, или кое-как работают. Несмотря на обильную еду, они измождены, их треплет лихорадка, изнуряют глисты, у них пустые глаза. Вид не вполне нормальный. Ром здесь считается большой роскошью, у всех заключенных есть ножи.

Ночью, после того, как камеры запирают, ни один надзиратель туда и носа не сунет — живым ему не выйти.

Тюремные ворота весь день открыты и заключенные свободно ходят туда-сюда.

* * *

Тюремные сторожа, помощники надзирателей, без пяти минут чиновники, из хорошо зарекомендовавших себя заключенных; они живут отдельно и носят не соломенные шляпы, а фетровые. Заключенные их не любят, а случается, что и убивают.

* * *

У палача — он из заключенных — две дворняги, их обучили его охранять; по ночам они рыщут по колонии. Палач занимает отдельный домик рядом с домом начальника. Заключенные с ним не разговаривают, помощник приносит ему еду из тюремной кухни. В свободное время он бродит по общественному саду, удит рыбу, рыбу продает жене начальника.

Гильотина занимает тесную комнатушку в здании тюрьмы, но вход в нее отдельный, снаружи. Чтобы гильотина не дала сбоя, ее заранее проверяют на банановом стебле — он такой же толщины, как человеческая шея. От момента, когда смертника привязывают, до момента, когда его голова падает в корзину, проходит всего тридцать секунд. Палач получает по сто франков за каждую казнь.

* * *

Предшественник нынешнего палача пропал — в колонии решили, что он сбежал. Его нашли три недели спустя — он висел на дереве, тело его было исколото ножом, нашли его лишь потому, что над деревом кружила стая стервятников, точнее черных грифов. Палач знал, что заключенные хотят его убить, и просил перевести его в Кайенну или вернуть во Францию. Заключенные поймали его, кололи ножами, пока он не умер, потом оттащили в джунгли.

* * *

Ссыльных, закоренелых преступников, отправляют в Сен-Жан, но не по приговору, а с тем, чтобы оградить от них общество. Они ловят бабочек и жуков, насаживают их на булавки, помещают в шкатулки и продают или делают украшения из рога буйвола. На одном конце колонии имеется газетный киоск — такие киоски встречаются на вокзалах небольших французских городков — с книгами, которые можно брать на время за деньги, и аккуратно разложенными газетами месячной давности. Над киоском надпись «Кредит умер». На другом конце колонии — маленький театрик со сценой и грубо намалеванным задником кисти одного из ссыльных.

* * *

В море кишмя кишат акулы, заключенные с усмешкой говорят, что никаким тюремщикам с ними не сравниться.

* * *

Сегодня я весь день расспрашивал заключенных о том, что толкнуло их на убийство, за которое они приговорены практически к пожизненному заключению, и, к своему удивлению, обнаружил, что хотя на первый взгляд причиной убийства можно счесть ревность, ненависть, желание отомстить за обиду или просто приступ страсти, стоит копнуть поглубже и открывается, что в основе всех убийств исключительно корысть. Так или иначе, но мотив каждого убийства — из тех, о которых я расспрашивал, — деньги, за одним-единственным исключением. Исключение составил молодой парень, пастух, он изнасиловал девочку и, когда она стала кричать, задушил ее, опасаясь, что на крик сбегутся люди. Ему всего восемнадцать лет.

* * *

Мартиника. В 1902 извержение вулкана Монтань-Пеле стерло с лица земли город Сен-Пьер. Погибло сорок тысяч человек. Незадолго до извержения замечалась некоторая активность вулкана; к северу от Сен-Пьера произошло извержение, при этом погибли люди. А через несколько дней вулкан изрыгнул море пламени, что-то вроде огненного смерча пронеслось над Сен-Пьером и уничтожило корабли в бухте. Вслед за огненным смерчем хлынула раскаленная лава, посыпался пепел, город окутали густые газы, от которых задохнулись и те, кому удалось уцелеть. Все, кто мог, бежали из города целыми семьями, но вот какая странность — газы расстилались так неравномерно, что, скажем, группа людей спереди и сзади спаслась, группу же между ними обволокло газовое облако, и они погибли.

Я спросил друзей, как подействовала эта трагедия на тех, кто спасся. Мне хотелось знать, повлияли ли на них страшная опасность и чудесное спасение в плане духовном или нравственном, изменили ли они их последующую жизнь, укрепились ли они в вере или наоборот, стали по-человечески лучше или хуже. Все ответили одинаково. Эта трагедия никак на них не повлияла. Едва ли не все они разорились, но оправившись от потрясения, постарались — каждый в меру своих сил — жить по-прежнему, так, словно ничего не случилось. Они не стали ни более, ни менее набожными, ни хуже, ни лучше. Думаю, именно благодаря своей жизнестойкости, способности предать все забвению, а возможно, и просто тупости человек смог перенести бесчисленные бедствия, обрушивавшиеся на него на протяжении всей его истории.