Бессмертный - Трейси Слэттон

И вдруг время перестало кружиться, и сорок восемь детей, чьи тела я предал огню, встали передо мной полукругом. Они стояли в торжественном, благоговейном молчании. На них были сорочки из голубого шелка, а вокруг голов — золотые нимбы, как у ангелов на картине Чимабуэ. Ближе всех ко мне стояла маленькая китаяночка, а когда наши взгляды встретились, она кивнула. Ингрид, которой я скормил отравленную конфету, чтобы спасти от дьявольских замыслов кардинала, тоже была среди детей. Она держала на руках младенца, и я понял, что это задушенный мною ребенок Симонетты. А потом в полукруг вступил Марко, взяв за руки стоявших рядом детей. Он был таким же, как до того дня, когда его покалечил Сильвано: красивым, изящным, излучавшим доброту. Я был так рад видеть его целым и невредимым, что позвал его по имени. Он подмигнул мне с прежним лукавством. И звук, похожий на песню, полился из уст детей, наполняя мне душу восторгом, и среди них появилась и Симонетта. Она снова была молода, и на ней не было шрамов, нанесенных хлыстом Сильвано. Она улыбнулась мне и указала…

Ба-бах! — упавшая балка приземлилась в шаге от меня, швырнув мне в лицо сноп голубых искр, это вернуло меня из царства грез на землю. Моя работа здесь завершена. Я положил факел на ковер, повернулся и вышел. Я отошел на некоторое расстояние и, убедившись, что отсюда еще хорошо видна пламенеющая в ночи громада дома, залез на стену заброшенного дворца возле дверей Санта Кроче, которые, как и все во Флоренции, были на ночь закрыты. Махнув рукой на поздний час, когда не дозволено находиться на улице, и на стражу, я вскарабкался на крышу, чтобы полюбоваться зрелищем пожара, пожирающего бордель Сильвано. С ним как-никак сгорало и мое прошлое. Я о нем не жалел. Из пепла восстанет лучший Лука и лучшая жизнь. Возможно, чтобы из головы побитой собаки исчезла воздвигнутая в ней темница, тюрьма должна сгореть.

Настал холодный и сырой рассвет. Первые робкие лучи солнца пробились из-за синего горизонта, и открылись городские ворота. Первыми в них вошли крестьяне из деревень, которые везли на телегах, запряженных ослами, товары на рынок. В потоке телег и навьюченных ослов спешил на утреннюю мессу набожный народ; глядя на него, я вновь поклялся убить Николо. Я пообещал себе и Богу, что отомщу за каждую отнятую им жизнь. Эту клятву мне суждено было нарушить. И случилось так, что она обернулась против меня самого, но лишь спустя сто шестьдесят лет.

К тому времени, как я вернулся в дом Сфорно, моросил мелкий дождик. Я тихонько прошел через дом к себе в сарай, чтобы вымыться. Меня ждала там Рахиль. Она сидела на сене, где я обычно спал, обняв колени руками, завернутая в мое шерстяное одеяло. При моем появлении серая кошка подняла голову с ее коленей.

— Я ждала тебя, Лука. Пора начинать урок, — сказала она.

Ее темно-рыжие волосы струились по спине блестящей волной, кудри обрамляли лицо, на лице играли розоватые тени. Она казалась необыкновенно хрупкой, даже для моих усталых глаз.

— Рахиль, твоя мать не хочет, чтобы ты сюда ходила, — тихо ответил я.

Я остановился в дверях и, пододвинув себе трехногий табурет, уселся на него в ожидании, когда она уйдет.

— Тебя не было ночью, — сказала она, потом запнулась, а когда я ничего не ответил, спросила: — Куда ты ходил?

— В город. Тебе лучше уйти, а то твоя мать на меня рассердится.

— Ты иногда так возьмешь и исчезнешь, — промолвила она тихо, сильнее сжав колени руками, — так таинственно. Куда ты ходишь, Лука Бастардо? В церковь? На рынок? К старым друзьям из прошлого? Или ищешь родителей, которых никогда не знал, но которые должны у тебя быть? Ты никогда не вспоминаешь о них?

— Вспоминаю, — признался я, теребя подол лукки.

Я не собирался вдаваться в подробности, и она пожала плечами.

— Мама говорит, мы не должны спрашивать тебя о твоей жизни, потому что у того, кто сделал то, что сделал ты, есть тайны, которых больше никто не должен знать.

— Мне велено нанять учителя, — сказал я и отвел глаза, — ты же знаешь.

Она кивнула и встала, свернула мое одеяло и расправила прямую джорнею персикового цвета. Она подошла ко мне, а я встал, чтобы подвинуть табурет и пропустить ее. Но вместо того чтобы пройти, она остановилась в нескольких дюймах от меня. А потом, я даже не успел сообразить, как она обхватила мое лицо ладонями и потянулась, чтобы поцеловать. Я заметил, что она одного со мной роста и ей не нужно вставать на цыпочки, на губах у нее остался легкий вкус масла, как будто она ела хлеб с маслом, пока ждала меня.

Всего на мгновение, несмотря на мое решение уважать желание ее матери, я поддался ей. Мне была интересна она и вообще все женщины, их нежная волнующая округлость, которую я стал замечать все чаще. Живя у Сильвано, я часто думал, что плотские удовольствия меня никогда не будут интересовать. Видение, пережитое у Гебера, в котором я выбрал любовь, показало мне не чувственность, а покой и близость, которые познаешь в любви. Целовавшая меня Рахиль была похожа на сочную винную ягоду, которая вот-вот упадет с дерева, переполненная сладостью. В голове мелькнула мысль, от которой мурашки побежали по телу: вдруг это она, та самая, которую мне пообещало видение, та Женщина, что завладеет моим сердцем и душой. Но я чувствовал лишь нежное, возбуждающее прикосновение ее губ и собственную благодарность за то, что она научила меня читать. Не грянул песней ангельский хор, не нахлынули ароматы сирени и лимона, по жилам не разлилась волна восторга. Вместо них — нежность от сознания того, что эта умная и честная девушка открылась мне, не боясь позора. И я мягко отодвинулся. Она пошатнулась и упала, я поднял ее и поставил на ноги.

— Я не могу так оскорбить твоих родителей, — тихо произнес я.

Она покраснела, как вишня, от шеи до корней волос, и отвернулась, закрыв лицо руками.

— Подожди, Рахиль, но это не значит, что ты мне не нравишься! — воскликнул я и потянулся к ее плечу, но отдернул руку, даже не коснувшись. — Твои родители столько для меня сделали!

— Я понимаю, — ответила она и выпрямилась.

Вздернув подбородок, хотя у нее горели щеки, а к юбке прилип лошадиный навоз, она, призвав на помощь всю свою гордость, с достоинством удалилась.

Пять лет прошло с тех пор, как я поселился в тесном сарае за домом Сфорно и стал учеником Моше Сфорно. Я внимательно наблюдал за работой Сфорно. Ему попадались пациенты со всеми мыслимыми недугами — от проказы до водянки и зловонного дыхания, от сломанных костей до простуды и эпилепсии. Я помогал ему вправлять кости, лечить лихорадку, перевязывать и прижигать раны, ампутировать пораженные гангреной конечности, лечить боль в ухе путем введения зонда, ставить банки, привлекая гуморы[79] к определенным участкам тела, промывать желудок и делать клизму. Он подсказывал, как готовить и использовать основные травяные лекарства, пластыри, припарки, жировые мази, притирания и зелья, хотя их приготовление, как правило, Сфорно поручал аптекарю, если таковой найдется. Под его руководством я упражнялся в важных навыках, постоянно считал у больных пульс, изучал мочу, прописывал особый рацион и промывал раны горячим вином. Сфорно редко занимался кровопусканием или операциями на теле, предоставляя это делать хирургам и цирюльникам. Все равно после операции люди умирали — чаще всего либо от заражения, либо от потери крови, либо от неумелости хирурга.