Боги не дремлют - Сергей Шхиян

Совсем близко он нашего бревна жалобно стонал раненный. Испуганные лошади метались по становищу, руша шалаши.

— Пойду, посмотрю, что с ним случилось, — сказал я мужикам.

Дормидонт попытался возразить, но я не слушая, подошел к упавшему человеку. Тот лежал на спине. Рук видно не было, только светлое пятно лица.

— Помоги, добрый человек, Господом молю, — попросил он, протягивая мне левую руку. — Не дай помереть без покаяния!

Почему-то голос раненого показался мне фальшивым. Только что он кричал от боли и вдруг заговорил, льстиво, просительно и главное совсем в другой тональности. Я поостерегся неожиданностей, вытащил саблю и концом клинка дотронулся до его груди.

Раненый вскрикнул, выругался и наставил на меня пистолет. Будь он хотя бы пистонным, шансов у меня бы просто не оказалось. Но тут пока щелкнули кремни, вспыхнул порох на полке и раздался выстрел, прошло около секунды. Я успел махнуть саблей и отскочил в сторону. Вместе с выстрелом раздался истошный вопль, теперь уже не притворный, а самый что ни есть настоящий.

Я больше испытывать судьбу не стал и бегом вернулся за спасительное бревно.

— Чего это было? — испуганно, спросил Николаевич.

— Это была ловушка, — ответил я, постепенно приходя в себя, — только теперь непонятно для кого!

Мой обидчик вскочил с земли и тоже побежал, но в другую сторону. Крик его скоро захлебнулся где-то в лесу.

— Он, ваше сиятельство, что, хотел тебя застрелить? — спросил Дормидонт.

— Да пошел ты со своим сиятельством! — рассердился. — Тоже мне, церемониймейстер!

Проводник не понял, почему я рассердился и замолчал. Скоро мне стало неловко, что сорвал на нем зло, и я примирительно ответил:

— Ловушку устроил, прикинулся раненным, а когда я наклонился, выстрелил. Интересно, кто это был?

— По голосу, вроде, Кондрашка, — сказал Николаевич. — Зря он так, ты же его предупреждал! А чего ты ему сделал?

— Не знаю, попал куда-то саблей, утром разберемся.

— И чего людям надо, жили бы мирно, пахали землю, рожали детей! Нет, все нужно кого-то обидеть, над другими возвыситься! А того не понимают, что не Богу, а Сатане служат!

— Давай, Николаевич, оставим это разговор до победы. Как ты думаешь, пойдут ваши мужики опричников бить?

— Боязно ночью-то воевать, как бы чего не случилось, — тяжело вздохнув, ответил он. — Может быть, лучше утра подождем?

— Можно и подождать, — сказал я, ежась. Меня после выстрела в упор, продолжала бить внутренняя дрожь. — Только к утру их меньше не станет и у них оружие!

— Ничего, теперь как-нибудь отобьемся. Вдруг, ты за ночь еще кого-нибудь подстрелишь. Главных заводил больше нет, а с остальными может, и договоримся. Мужики то все наши, деревенские. Сатана их смутил, вот они облик человеческий и потеряли. А слово хорошее услышат, глядишь и покаются.

— Как знаете. Нам с товарищем, главное до вашего барина добраться. Очень барин его чем-то обидел!

— Чем обидел-то, неужто тоже убил, кого из родичей? — подал голос Дормидонт.

— Сам не знаю, не хочет он об этом говорить, а в душу лезть к человеку самое последнее дело. Захочет, сам все расскажет.

— Это как водится, — согласился Николаевич, зевая.

К утру «опричники» исчезли из леса. Напоминанием о них остался обгоревший труп Фильки Бешеного, пятна крови под деревьями, где они прятались и отрубленная рука с пистолетом. Все-таки меня вчера вечером не подвели ни сабля, ни реакция. Мужики с ужасом рассматривали уцелевшие Филькины сапоги со спекшимися ногами и особенно, мертвую руку, намертво вцепившуюся в рукоять пистолета. Теперь, когда пролилась первая кровь, на барскую пощаду больше никто не рассчитывал, и это, как ни странно, подняло дух сопротивления. Нашлись герои разыскать «опричников» по следам и разделаться с ними раз и навсегда.

Впрочем, те скоро объявились сами. В стан прибежала какая-то женщина с криком, что на них напали «изверги» и хотят увести детей. Тотчас мужики, вооружившись, кто, чем смог, бросились спасать свое потомство. Когда мы добежали до места, где прятались женщины с детьми, оказалось, что там уже все спокойно и пострадавших всего двое, и те из числа нападавших.

Я подошел к их растерзанным телам. «Опричников» отделали так, что от них осталось одно кровавое месиво. Женщины еще горели жаждой мщения и, похоже, гордились своими успехами. Наперебой начали рассказывать подробности.

Главным победителем, как это ни странно, оказалась Матильда.

Не знаю, что ее подвигло на ратные подвиги, мужская одежда или сабля в руке, но лишь только появились барские прихвостни, она первой бросилась на них, и одного ранила саблей. Потом завела криками остальных женщин, и те показали опешившим мужикам, что значит разгневанные матери, защищающие своих детей!

Пока крестьяне горячо обсуждали происшествие, сама героиня скромно стояла в сторонке, давая возможность поклонникам воздать ей хвалу. Я, единственный знавший ее пол, был, пожалуй, удивлен больше других. Одно дело выстрелить из пистолета и совсем другое, зарубить противника саблей.

— Как тебе это удалось? — спросил я, когда возле нас никого не оказалось.

— Подумаешь, невидаль, — пожала она плечами — Если бы они не убежали, тут бы лежали и остальные.

— Большому кораблю — большое плаванье! — сказал я не без скрытой иронии. — Но, в любом случае, ты молодец. Теперь опричников осталось здоровыми тринадцать — четырнадцать человек и мужики перестали их бояться.

— А как у вас дела? — спросила она. — Говорят, ты кому-то отрубил руку?

Мне не хотелось рассказывать о своем случайном «подвиге», потому я ограничился утвердительным кивком.

— Нужно скорее кончать с Погожиным-Осташкевичем, — принимая позу гордой уверенности, сказала она. — Если он поймет, что остался без дружины, попросту отсюда сбежит.

— Не думаю, он для этого слишком самолюбив. Мне кажется, он будет бороться до конца.

На этом разговор прервался. К нам подошли трое «членов совета». Мужики были возбуждены, лихорадочно активны и без толку размахивали руками. С надрывом сообщили, что собираются обыскивать лес. Похоже, что осторожного, умеренного Николаевича оттесняли от власти более радикально настроенные крестьяне. Теперь, когда власть барина и «опричников» пошатнулась, сразу нашлись желающие, подобрать ее не без пользы для себя.

«Король умер, да здравствует король!» Будь у меня, как у интеллигентов конца девятнадцатого века, умильное почтение к простому человеку только потому, что он ходит в лаптях и не знает грамоты, может быть, я бы и обрадовался такому быстрому росту самосознания у народных талантов. Но в отличие от тех интеллигентов, я не идентифицировал своего отличия от мужиков только потому, что больше них знал и умел. К тому же, во времена гражданской войны видел, к чему приводит власть зарвавшихся хамов.