Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев

Пшибось, в то время как Циранкевич разыгрывал благодушного хозяина и сокрушался по поводу того, что содержание «Письма» стало известно заграничной прессе[602].

Власть наносила контрудары сразу по нескольким направлениям. Очень быстро были выявлены и задержаны лица, причастные к распространению «Письма» (среди таковых оказался, например, Липский). В прессе развернули массированную кампанию, в ходе которой обвиняли подписантов в том, что своими действиями они играют на руку враждебным центрам за рубежом. На них стали давить, чтобы они написали опровержение «заграничных инсинуаций» о репрессиях, будто бы постигших подписантов. Многие поддались этому натиску. 22 апреля в «Таймс» появилось заявление десяти польских ученых и литераторов, поставивших свои подписи под «Письмом», о том, что они отмежевываются от «антипольской кампании», раздутой в западных СМИ, и решительно протестуют против измышлений о санкциях, обрушившихся на подписантов[603]. 70-летний литературовед Конрад Гурский, явно смущенный резонансом, который получило «Письмо», 1 апреля обратился в Службу безопасности Польши с подробным рассказом о том, как готовилась эта акция[604]. 26 апреля он отправил в газету «Жиче Варшавы» заявление, в котором каялся в своем участии в «Письме 34-х»[605]. Не избежал сомнений и физик Леопольд Инфельд – живая легенда польской науки, сотрудничавший некогда с Эйнштейном. Он подписал и «Письмо 34-х», и «Письмо 10-ти», а затем выступил с собственным обращением к главному редактору еженедельника «Политика» Мечиславу Раковскому, в котором протестовал уже против ложной интерпретации «Письма 34-х» на страницах этого издания[606]. Остальные подписанты из числа тридцати четырех оказались более стойкими и отказались поставить свои подписи под «Письмом 10-ти»[607]. Более того, польский Пен-клуб, ведомый Яном Парандовским, в начале мая большинством голосов отклонил проект резолюции, направленной против исполкома Международного Пен-клуба, который осуждал репрессии в отношении подписантов[608]. Тем временем власть развернула новую акцию, теперь уже среди литераторов, призывая их подписать протест против «вмешательства радио „Свободная Европа“ во внутренние дела Польши». С этой инициативой выступил член Политбюро Зенон Клишко, обращаясь к делегатам съезда писателей западных земель в Познани. Он назвал «Письмо 34-х» делом «нескольких поджигателей», озабоченных не благом польской культуры, а совсем иными целями и находящихся под влиянием западной пропаганды[609].

Однако подписи пришлось собирать с большим трудом. Среди тех, кто отказался поставить свою подпись, оказалось свыше тридцати членов первичной парторганизации варшавского отделения СПЛ – и это при том, что члены партии должны были подписывать, так сказать, автоматически. Не поставил своей подписи и член Госсовета, лидер движения «Знак» Ежи Завейский; отказался подписывать документ известный паксовский писатель Ян Добрачиньский. Нет там и подписи Лема. Многих пришлось уламывать, грозя разными карами. Не обошлось без фальсификаций: среди участников «фолькслиста», как его иронически прозвали писатели, обнаружился умерший литератор, в связи с чем Анджеевский задался вопросом: «В каком свете это выставляет столь же покойного Кручковского?»[610] В итоге удалось собрать 600 подписей из 1000[611]. Но даже те, кто подписал протест, зачастую выражали свое недовольство сложившейся ситуацией. Тем временем готовилась встреча Гомулки с президиумом правления СПЛ. Из всего этого литераторы сделали вывод: «<…> Четыре года делегация писателей добивалась встречи с Владиславом Гомулкой; но произошло это лишь после протеста 34-х. Стало быть, протест принес результаты»[612]. Другим выводом было то, что конфликт начинает переходить «из фазы истерической в фазу историческую»[613].

12 июня 1964 года наступил следующий раунд борьбы. В этот день прошло общее собрание варшавского отделения СПЛ для избрания делегатов на съезд писателей, который должен был состояться в сентябре в Люблине. По итогам голосования в число делегатов попали шесть подписантов «Письма 34-х» и двадцать один литератор, отказавшийся принять участие в протесте против деятельности радио «Свободная Европа», причем эти последние набрали наибольшее количество голосов. Одновременно проиграли выборы большинство лояльных писателей и публицистов. В поддержку «Письма 34-х» выступила живой классик Мария Домбровская. Она дала отповедь словам Клишко, произнесенным на писательском съезде в Познани, перечислила все репрессии, постигшие подписантов, и потребовала прекратить их. Кроме того, знаменитая писательница заявила, что «Письмо 34-х» было не более чем сигналом о проблеме, а не протестом, и обвинила Ивашкевича в том, что он не сумел стать посредником в улаживании конфликта[614]. Речь Домбровской, как отметила Служба безопасности, «была встречена бурными аплодисментами и вставанием с мест большинства собравшихся»[615]. После этого разгорелась горячая дискуссия, в ходе которой cо стороны представителей правления СПЛ и членов ПОРП слышалось немало критики в адрес Домбровской и «Письма 34-х», в то время как люди, не связанные с партией, активно защищали коллегу. «Ревизионисты» и литераторы левого толка (Котт, Анджеевский, Яструн, Слонимский, Важик) предпочли устраниться от спора и все, как один, отказались баллотироваться в делегаты съезда[616].

Резонанс от выступления Домбровской получился огромный. Впервые писательница такого уровня дала окорот начинаниям партийной верхушки. Для Гомулки, высоко ценившего творчество Домбровской, этот удар был особенно болезненным. Но, чтобы не усугублять дело, репрессии против подписантов были свернуты. Более того, как выразился затем Ворошильский, для писателей наступило время золотой вольности. С писателями вдруг стали встречаться члены ЦК, у них брали интервью на радио.

18–21 сентября 1964 года прошел люблинский съезд писателей. В силу того, что съезд этот был юбилейным (отмечалось 20-летие Народной Польши), на нем, кроме министра культуры Галиньского и руководителя Отдела культуры ЦК Красько, присутствовали Гомулка и Клишко. Открывая съезд, Ивашкевич обрушился с резкой критикой на подписантов «Письма 34-х», припомнив некоторым из них ту неблаговидную роль, которую они играли в период насаждения соцреализма. Ивашкевич взял под защиту деятельность СПЛ после 1945 года и указал, что ситуация была бы куда лучше, если бы не «Письмо 34-х». Затем слово взял Гомулка. Он подробно остановился на успехах Народной Польши, в том числе в области культуры, не преминув уколоть литературную оппозицию: «<…> Только слепцы и люди, не высовывающие носа из варшавских кафе, могут этого не видеть». Далее первый секретарь ЦК заявил, что, кроме философии отчаяния, есть еще философия надежды, представленная марксизмом-ленинизмом: «И мы стремимся к тому, чтобы философия марксизма стала философией всех наших творческих работников». Развивая свою мысль, Гомулка неожиданно вспомнил Сталина, деятельность которого, по утверждению оратора, принесла Польше немало пользы[617]. Речь Гомулки была встречена на ура провластными литераторами, оппозиция же предпочла смолчать, хотя в кулуарах выражала свое недовольство[618]. Прения разгорелись лишь под занавес съезда, когда началось обсуждение проекта изменений устава СПЛ. Одна из предлагаемых поправок гласила, что членом СПЛ может быть