Последний пир - Джонатан Гримвуд

— Днем оно спит, — сказал я.

Служанка подозрительно покосилась на животное и протянула мне. Быть может, она случайно причинила ему боль, или зверь просто обезумел после долгого путешествия… Так или иначе, в следующий миг он резко развернулся и укусил ее. Случилось неизбежное: она вскрикнула и бросила лемура на пол, и тот тоже закричал. Если бы Тигрис сейчас не спала на солнечной террасе, она бы уже съела бедную тварь.

— Промойте и перевяжите укус!

Служанка перевела взгляд с укушенного запястья на зверька, присела в реверансе и выбежала из комнаты. Не знаю, промыла она рану или не удосужилась… Может, промыла, но не тщательно. Через час ее начало лихорадить, а к наступлению темноты все слуги уже прятались по углам и тревожно перешептывались. Я велел позвать священника — древнего старика, которому недолго осталось служить в церкви. Горничная умерла на рассвете: ее тело покрыл пот и сковали судороги.

Мне следовало вызвать врача, считали деревенские жители.

Я — как и всякий человек, живущий рядом с болотом, — видел в жизни немало смертей и лихорадок. Мне достаточно было одного взгляда на служанку, чтобы понять, кто ей нужен — не врач, а священник. И все же они, вероятно, были правы. Спустя два дня ее похоронили, и я позволил слугам замка явиться на похороны. Пока на кухне никого не было, я спокойно приготовил своего лемура.

Пятнадцать дюймов в длину.

Я записал это в свой блокнот.

Вес — двадцать унций. На воле, подумалось мне, они должны весить больше. Лемур отощал от голода — вероятно, в дороге его почти не кормили. В желудке обнаружились остатки яблока и паука. Единственное, что представляло для меня подлинный интерес, было странное уплотнение на локте, под которым обнаружилась как будто раневая поверхность. Я вспомнил, что лемур лизал локоть, перед тем как укусить служанку. Без шкуры он оказался настолько похож на маленького человечка, что я быстро отрезал себе кусок филе, а внутренности, кости и шкуру выбросил в мешок.

Я поджарил мясо на несоленом сливочном масле и приправил черным перцем с паприкой. На вкус лемур напоминал кошку, однако мясо у него было жилистое от недоедания. Я только снял пробу, а остальное выбросил: побоялся, что и плоть лемура может быть ядовита. На самом деле ядовитых млекопитающих на свете крайне мало, однако я решил не испытывать судьбу — вдруг этот зверек был исключением.

Увидев наутро первые лучи восходящего солнца, я понял, что выжил.

Садовники нашли в кострище обгоревшие останки лемура. Я так разозлился на зверька за смерть служанки, что замучил его и собственными руками изрубил на части, — рассказывали потом они и некоторое время относились ко мне чуть благосклонней…

Лоран сейчас в Ост-Индии — беззаботный сердцеед с теплыми карими глазами. Он пишет коротко, но часто, вкладывая в свои послания засушенные листья, камешки, ракушки и всяких причудливых насекомых. Все, что, по его мнению, должно меня заинтересовать. Он считает меня большим ученым, натуралистом и философом. Почитая меня не только как отца, но и как человека, который переписывается с самим Вольтером. Я всегда поражаюсь тому, как плохо дети знают своих родителей; впрочем, и мы вряд ли знаем хорошо своих детей. Мне нравятся письма Лорана, его непринужденное безразличие к тому, что пишут остальные. Время от времени он даже сообщает мне, где находится — когда вспоминает. Порой говорит о своих достижениях, наградах и захваченных судах. От соседского сына я случайно узнал, что Лоран стал капитаном, — а то бы и по сей день считал его старшим помощником.

Больше всего я радуюсь, что мои дети сейчас не во Франции. Дочь в Лондоне, где ей ничто не грозит, а сын на пути к очередному необитаемому острову.

С тех пор как Элен вышла замуж, Жорж Дюра полностью переписал свою жизнь и историю. Он прочел всего Вольтера, научился свободно говорить о политике, реформах и законе, всегда упоминая их вместе и никогда — по отдельности, чтобы власти считали его добропорядочным гражданином. Управление отцовской фирмой он поручил дальновидному директору, который сумел значительно повысить ее доходность и открыть множество филиалов в разных городах. Сам Жорж отошел от круга людей, на которых прежде пытался произвести впечатление, — от людей вроде меня. Он начал заводить совсем иные знакомства. Попав в провинциальное собрание — как представитель третьего сословия, буржуазии и крестьян, — он стал человеком влиятельным и уважаемым. А красноречивые эссе и памфлеты сделали его известным в широких кругах.

Десятилетний голод пробудил во французском народе жажду перемен, и после подписания Парижского мира в 1783 году, когда Англия наконец признала независимость Америки, жоржи дюра этого мира почувствовали, что будущее за ними. Они требуют свободы, но не от англичан, как Америка, а от нас. Мы — их англичане, а они — сами себе американцы.

Ирония заключается в том, что, если бы король не поддержал Америку, их замысел бы провалился и Лондон сохранил бы свои колонии. Да, мы разбили армию Паскаля Паоли, однако конституция Корсики оказала большое влияние на американцев, когда они сели писать собственную. Солдаты, которых мы отправляли воевать плечом к плечу с американцами, привезли домой революционный дух союзников. Они своими глазами увидели, что перемены возможны. Не поддержи мы Америку, Франция не разорилась бы, и королю не пришлось бы созывать нотаблей. Когда собрания нотаблей не привели к желаемым результатам, Людовик решил созвать Генеральные штаты. Жорж на этом собрании представлял третье сословие и был одним из тех, кто 17 июня минувшего года объявил Генеральные штаты Национальным собранием и взял власть в свои руки. Месяц спустя революционеры взяли Бастилию, и в Париже началась резня. 1789-й изменил все. Мы — их англичане, и они хотят сбросить ярмо.

Так началась их война за независимость.

Остальное — уже история, которую будет писать следующее поколение. Едва ли они будут к нам благосклонны, да и с чего бы? Они припомнят нам все плохое и забудут хорошее. Прошел год с тех пор, как Генеральные штаты стали Национальным собранием, и третье сословие, возглавляемое людьми вроде Жоржа Дюра, решило обойтись без первого и второго. Они избавляются от духовенства и дворянства. За лето сгорело множество замков, убиты тысячи дворян. Многие мои друзья стали беженцами, их приютили Лондон, Вена и Берлин. Другие признали своим флагом триколор и покорились новому режиму. Впрочем, вряд ли это поможет им выжить.

Как известно, до нас доходят лишь устаревшие новости, ведь в тот миг, когда мы узнаем о происходящем, обязательно случается что-то еще. Провинции теперь называются «департаменты», все монастыри закрыты. Понятия не имею, можно ли верить байкам об изнасилованных монашках. В парижском клубе Жоржа — Якобинском клубе — состоят дворяне, буржуазия и даже крестьяне. Они считают себя друзьями и ратуют за права человека. Я — больше не маркиз д’Ому. В прошлом году французы отказались от феодальных прав, в нынешнем — от титулов. Я узнал об этом из декрета, месяц назад пришпиленного к моей двери: