Месть в домино - Павел Амнуэль

— Господин Бочкарев, — нараспев произнес Фридхолм, молодец, совершенно правильно озвучил мою фамилию, Стадлеру никогда так не удастся, — скажите мне, пожалуйста, связаны ли друг с другом причинно-следственными связями два преступления, совершенные в Бостоне и Стокгольме?

Молодец. Повторяет вопрос так, чтобы не возникло разночтений, и ответ мог быть только один: да или нет.

— Нет, — сказал я.

На бесстрастном лице шведа впервые появилось отражение хоть какой-то эмоции, и этой эмоцией стало, конечно, удивление.

— Нет? — переспросил он.

— Нет, — подтвердил я.

— Позвольте вам напомнить, господин Бочкарев, — продолжал Фридхолм, — что недавно вы утверждали, что оба преступления связаны друг с другом.

— Совершенно верно, — кивнул я. — Но в мире существует огромное число связей, не обязательно имеющих причинно-следственную природу.

Я тоже старался говорить так, чтобы и мои слова по возможности не допускали разночтений.

— Вот как, — сказал Фридхолм. Поскольку это был не вопрос, а скорее утверждение, я промолчал. Я мог бы и продолжить, но зачем лишний раз выслушивать напоминание: «Вопросы здесь задаю я»? Пусть задает.

— На этом диске, — Фридхолм постучал пальцем по пакету, — много информации о первом представлении оперы Верди «Бал-маскарад», состоявшемся в римском театре «Аполло» 17 февраля 1859 года. Полагаете ли вы, что эти сведения могут помочь в установлении личностей преступников, совершивших убийства 17 февраля 2009 года?

Хорошо формулирует.

— Да, — сказал я и положил ногу на ногу. Пожалуй, мы действительно сдвинулись, наконец, с мертвой точки.

— Да, — повторил Фридхолм и впал в состояние глубокой задумчивости. Стадлер переводил взгляд со шведа на меня и обратно, то ли что-то с чем-то сравнивал, то ли пытался сообразить, кто из нас кому морочит голову.

— Я не успел просмотреть все документы, содержащиеся на диске, — голос Фридхолма звучал монотонно и настолько неэмоционально, что казалось: говорит робот-чтец, разработка Джека Вилькинсона, которую он демонстрировал осенью на одном из семинаров, а потом повез в Японию и там продал то ли компании «Сони», то ли «Хонде», получив в качестве платы хороший грант на дальнейшее усовершенствование программного обеспечения. — Однако ваш коллега Арчибальд Бреннер указал мне на несоответствие между тем, что произошло на спектакле, и тем, что было написано в оперном либретто, которое в тот вечер продавалось зрителям.

В точку. Швед, похоже, действительно умеет интуитивно выделять главное даже в тех случаях, когда совсем не понимает отличий между главным и второстепенным. Вопрос, однако, задан не был, и я предпочел промолчать. Пусть спросит, и тогда я отвечу «да» или «нет». Пока он должен думать сам, сам должен прийти к определенным выводам, иначе все, что я скажу, останется сотрясением воздуха. Чтобы понять ответ, нужно правильно задать вопрос.

— В либретто, — продолжал излагать Фридхолм, — сказано: «Ренато выхватывает пистолет и стреляет Ричарду в спину». Во время спектакля певец, исполнявший партию Ренато, вместо этого достал кинжал и ударил Ричарда — не в спину, однако, а в грудь, поскольку из-за актерской отсебятины произошла задержка на секунду-другую, и Ричард успел обернуться. Так?

Спрашивал он, скорее, сам себя, но поскольку формально это был вопрос, я счел нужным ответить:

— Да.

— Отлично, — сказал Фридхолм и посмотрел на Стадлера, сидевшего с таким видом, будто присутствует при беседе двух больных в психиатрической клинике. Еще минута, — подумал я, — и от его политкорректности останутся одни обломки, Стадлер прекратит наш разговор, и тогда…

— Послушайте, майор, — сказал я, — вы многое поняли сами, я вижу, а старший инспектор по-прежнему пребывает в неведении. Давайте я продолжу, и если у вас по ходу дела возникнут вопросы, вы меня сразу прерывайте, хорошо?

Стадлер уперся ладонями в колени, похоже, он собирался встать, прогнать шведа и рассказать задержанному, какие у того в этой комнате обязанности. Фридхолм, однако, сделал повелительный жест, это было неожиданно, это выглядело даже немного театрально, но он протянул в сторону Стадлера правую руку и указательным пальцем пригвоздил старшего инспектора к стулу. Таким жестом абсолютные монархи указывали своим вассалам на их место. Сейчас бы еще грозный взгляд из-под насупленных бровей… Нет, это было бы слишком.

— Хорошо, — сказал Фридхолм, и мне показалось, что он улыбнулся. Только показалось, конечно, лицо шведа оставалось по-прежнему бесстрастным.

— В некоторых театрах, — сказал я, — и сейчас Ренато стреляет в Ричарда из пистолета. Это театральнее, это неожиданно, но главное — звук выстрела предваряет резкое tutti оркестра, и на слушателя это производит потрясающее впечатление. Верди, знаете ли, был великолепным знатоком театра, и эффект был им, безусловно, продуман, так что реплика в либретто, конечно, не случайна. Но на премьере в руке Ренато оказался не пистолет…

Верди с Джузеппиной поехали к Сомма за полтора часа до начала представления. Композитор был мрачен, Пеппина пыталась отвлечь его от ненужных, по ее мнению, мыслей рассказами о том, как она боялась выходить на публику в первые свои певческие годы. Ей казалось, что в зале нет людей, а в креслах расположилось ужасное многорукое, многоногое и многоголовое существо, готовое поднять трубный рев, едва она раскроет рот и попытается спеть первую ноту. Дебют у нее был во второстепенной партии Заиды в россиниевской «Армиде», и от страха она вступила на полтакта позже, думала, что капельмейстер испепелит ее взглядом, но все обошлось, никто, похоже, и внимания не обратил, а потом все пошло, как по маслу, вот так и сегодня будет, мой Верди, увидишь, публика настроена на успех, это чувствуется, посмотри, сколько народа идет в сторону оперы, и надписей «Viva Verdi» сегодня на стенах больше, чем обычно, и не говори мне, что это не в твою честь, а в честь Виктора-Эммануила…

— Пожалуйста, — прервал Верди монолог Джузеппины, — пожалуйста, помолчи, я это много раз слышал. Не станешь же ты мне доказывать, что декорации прекрасны, а у госпожи Жюльен-Дежан хорошо звучит голос. Отвратительные декорации, хуже были только в «Набукко», когда Мерелли вытащил из склада все, что оставалось от постановки какой-то оперы Спонтини, я даже названия не помню, такое это было убожество.

Обидевшись, Джузеппина замолчала и не проронила ни слова даже тогда, когда синьор Сомма сел в карету, аккуратно поджав ноги, чтобы не задеть ее широкое платье, и поцеловал руку со словами приветствия и уважения.

— Вы все еще намерены сохранять инкогнито, дорогой Сомма? — поинтересовался Верди. — В театре будет немало людей, знающих вас в лицо. Вы же не станете надевать полумаску, как герои этой несчастной оперы?

— Нет, маэстро, — ответил Сомма, надвинув на лоб высокую шляпу. — Я сяду в глубине ложи и не покажу свой нос даже в антрактах.