Кто мы и как сюда попали. Древняя ДНК и новая наука о человеческом прошлом - Дэвид Райх

Ученые отреагировали быстро. Среди них – Сванте Пэабо, тот самый, который восемь лет спустя возглавит прочтение полных геномов древних неандертальцев и денисовцев. Пэабо вступил в дебаты как один из основателей Института эволюционной антропологии общества Макса Планка, открытого в 1997 году в Лейпциге. Перед институтом стояла задача вернуть Германии ведущую роль в этой области знаний, потерянную после Второй мировой войны из-за той решительной поддержки, которую антропологи оказали нацистским расовым воззрениям.

Пэабо очень серьезно относился к моральной ответственности, возлагаемой на него должностью директора немецкого института антропологии, и для него вопрос стоял скорее так: может быть, реальная структура человеческих популяций лучше описывается по Франку Ливингстону – “рас не существует, существуют только клинья градиентов”? То есть генетическая изменчивость характеризуется постепенными географическими градиентами, отражающими скрещивания между соседними группами10. И так как в исследовании Фельдмана образцы не являлись случайной выборкой мировой популяции, то нужно было проверить, насколько резка между ними географическая граница. Чтобы понять, как может сработать неслучайность выборки, возьмем, к примеру, население США, а оно исключительно разнообразно, однако генетические хиатусы (разрывы) в изменчивости между афроамериканцами, восточноазиатами и европейцами окажутся больше, чем если сравнивать изменчивость населения в их родных местах. А все потому, что иммигранты представляют лишь подмножество общей изменчивости своих популяций. Вспомним, например, что в США большая часть африканского наследия происходит всего из нескольких групп западных африканцев11, а большая часть европейского наследия – из Северной Европы. И Пэабо продемонстрировал, что подобная неслучайная выборка может порождать эффект фельдамановской кластеризации. Однако в последующих работах выяснилось, что неслучайностью выборки невозможно объяснить популяционную структуру во всем ее объеме, потому что те же группировки появляются и при более равномерном по географии подборе образцов12.

В 2003 году последовала новая волна дискуссий. Началась она с публикации статьи Нила Риша, который отстаивал позицию пользы расовых группировок в медицинских исследованиях, и не только в контексте социоэкономических или культурных различий, но и в контексте генетических различий, сопряженных с заболеваниями, а значит, с точностью их диагностирования и лечения13. Риша убедили в этом примеры с серповидно-клеточной анемией, встречающейся среди афроамериканцев гораздо чаще, чем среди остального населения США. Он видел, что врач с большей вероятностью начнет подозревать серповидно-клеточную анемию, если пациент афроамериканец.

Эту позицию поддержало Управление США по надзору за качеством пищевых продуктов и лекарственных препаратов, дав в 2005 году добро на выпуск BiDil, двухкомпонентного лекарства от сердечной недостаточности у афроамериканцев; этот препарат, как было показано, лучше действует на афроамериканских пациентов, чем на европейских. Другую сторону дебатов взял Дэвид Голдстейн, предположив, что расовые категории США настолько плохо предсказывают биологические свойства, что в долгосрочной перспективе они обесценятся14. Вместе с коллегами он показал, что частоты генетических вариантов, предопределяющих тяжелые побочные эффекты от лекарств, практически не связаны с расовыми категориями (категории соответствовали принятым в переписи населения США). Расовые категории, как признавалось в заключении, могут быть приняты в расчет в настоящее время, но только в силу крайней неполноты наших сегодняшних знаний, в будущем же их место займет выявление индивидуальных мутаций у каждого пациента. Выбор лечения на основе расовых категорий просто отомрет.

На фоне всех этих споров стали появляться работы, схожие по тематике с моей. В них главный интерес составляли методы изучения происхождения популяций, причем, что важно, не столько с упором на общих предков, сколько на предковые сегменты генома. По этому поводу антрополог Дюана Фулвайли написала, что развитие “методологии примесей”, как она это назвала, и слов, которыми генетики вроде меня описывают феномен “наследия”, указывает на возврат к идеям биологических рас15. На ее вкус, то, как генетики в США используют слова вокруг понятия “наследие”, очень похоже на лингвистическую карту традиционных расовых категорий, и якобы генетики изобрели набор собственных эвфемизмов, чтобы им не мешали обсуждать запретные темы. Эту веру в нарочно изобретенные эвфемизмы разделяло и другое крыло политического спектра. На конференции в Колд-Спринг-Харбор, куда я приехал в 2010 году, журналист Николас Уэйд выразил свое возмущение нашим термином “наследие”, съязвив, что “раса – это очень хорошее и понятное слово”.

Но “наследие” не эвфемизм и совсем не синоним “расы”. Этот термин появился, когда без него уже никак нельзя было обойтись, когда наконец были разработаны методы выявления генетических различий между людьми и настало время обсуждать эти различия на точном научном языке. Уже невозможно отрицать, что между популяциями имеются нетривиальные различия по множеству генетических признаков и для их описания не подходит словарь, привязанный к расам: слишком он аморфный и слишком исторически нагружен. Если мы, генетики, его примем, то неизбежно окажемся в гуще текущих дебатов, увязнув между двумя недоказуемыми позициями. С одной стороны споров стоят те, кто верит, что биологической базы различий между популяциями нет и что природа различий коренится в узколобой предубежденности людей. С другой стороны выдвигается идея, что даже если различия и есть, то они настолько незначительны, что для общественного здоровья будет лучше постараться их затушевать и вообще не замечать. Но пришло время отказаться от этой надуманной гипнотической дихотомии и посмотреть, что же в действительности говорит сам геном.

Реальная биологическая разница

Мне вовсе не безразлично, что открытиями генетики о различиях между популяциями можно при неверном истолковании оправдывать расизм. Но именно из-за этого сочувствия меня тревожит, что те, кто отрицает существование широкого спектра популяционных различий, ставят себя в невыгодную позицию и им точно придется отступить под напором научных данных. За последнюю пару десятилетий большинство популяционных генетиков предпочитали обходить стороной антропологические догмы. Когда нас спрашивали о возможности биологических различий между популяциями, мы обычно напускали математического туману, вспоминали выкладки Ричарда Левонтина об индивидуальной изменчивости, которая в шесть раз больше, чем изменчивость между популяциями. Указывали, что мутации, лежащие в основе ясных морфологических различий (здесь классический пример – цвет кожи), исключительно редки, на самом деле нужно смотреть на частоты мутаций (полиморфизмов) в популяциях, а они как раз различаются довольно мало16. Но все эти корректные формулировки призваны лишь прикрыть существование заметных межпопуляционных различий (речь идет о средних для популяции значениях) биологических признаков.

Давайте поразмышляем, почему генетики не должны больше ни молчаливо поддерживать антропологов, ни склоняться к идее, будто межпопуляционные различия столь ничтожны, что их можно и вовсе не замечать. Возьмем хотя бы “геномных блогеров”. С тех пор как началась геномная революция, интернет заполонили обсуждения статей о человеческой вариабельности, появились блогеры, способные неплохо анализировать данные, выложенные в открытый доступ. В отличие от ученых, геномные блогеры склонялись к реальной картине – Разиб Хан 17 и Диенекис Пондикос 18 выкладывали посты о разнице в средних показателях отдельных признаков, таких как внешность или спортивные таланты. А опубликованный Eurogenes горячий пост о распространении индоевропейских языков древними людьми собрал тысячу комментариев19 – тема, между прочим, как мы обсуждали во второй части, чрезвычайно деликатная, потому что сюжеты об экспансии носителей индоевропейских языков служили основой националистическим мифам20, подобно тому как это случилось в нацистской Германии21. Деятельность геномных блогеров строится отчасти на убеждении, что ученые, когда дело доходит до споров о биологических различиях между популяциями, нарушают высокие принципы интеллектуальной честности. Блогеры с удовольствием указывают на расхождения между политкорректными заявлениями ученых (обычно о неразличимости признаков в разных популяциях) и их публикациями, показывающими, что наука движется совсем в другом направлении.