Бел-горюч камень - Ариадна Борисова

Что такое счастье?..

Впомнился девиз немецкого города, переиначенный папой: «Счастье, когда твоя душа согласна с миром, а мир – с тобой». Изочка вздохнула. Какая же она была легкомысленная и не ценила своего счастья, когда мама не болела!

– А ты, Готлиб, что скажешь?

Изочка не успела придумать ловкий ответ, чтобы и правдивым был, и классной руководительнице понравился. Пришлось повторить вслух «папин» девиз Любека. Изочка только добавила:

– …а главное для счастья – здоровье.

Татьяна Константиновна кивнула с непроницаемым лицом и поинтересовалась у Нины Гороховой, как та полагает, – есть ли у человека душа?

Нинины щеки густо заалели. Наверное, выбросила свой крестик. Теребя концы пионерского галстука, Нина сказала:

– Души у человека нет. В душу верят только невежественные люди, которые думают, что Бог существует.

– А счастье – есть?

– Есть, – неуверенно обронила Нина, уставилась в парту и замолчала. Татьяна Константиновна, вроде бы удовлетворенная ее кратким ответом, торжественно заявила:

– Счастье, дети, действительно есть! Но оно постепенно вытесняется из категории личного, становится общечеловеческим. Человек живет в коллективе и по коллективным правилам, а если бы жил в отрыве от него, то чувствовал бы себя одиноким и никому не нужным. Горе одного человека имеет обыкновение растворяться в счастье большинства, а радость вливается в общую, и ее становится много.

Потом Татьяна Константиновна заговорила о душе. Объяснила невозможность наличия «данного сегмента» у человека с точки зрения науки. Никто не видел душу даже под микроскопом. Слово «душа», разумеется, применяется в обществе, но не в религиозно-обывательской трактовке. Понятие души сохранилось как обозначение красоты человеческих чувств. А самое высокое чувство, сказала руководительница, – любовь к Родине. Это патриотическое чувство стоит неизмеримо выше узких сентиментальных эмоций. Советский человек всегда готов пожертвовать для Родины славным трудом, а если будет нужно – жизнью. Очень жаль, что отдельные люди по-прежнему употребляют такие неоднозначные слова, как «душа» и «счастье», для выражения мыслей мелочных и эгоистичных…

Татьяна Константиновна выразительно посмотрела на Изочку и повела беседу о расширении кругозора современного человека, чуждого мещанству и шагнувшего далеко за пределы ближайшего окружения.

Метель, между тем, побушевала и кончилась. На улице снова стало светло и спокойно. Изочку клонило в сон.

– …ветер сметет пылинку. А ведь из пылинок складывается земля. Для того, чтобы мир преобразился и стал единым союзом, надо собрать все эти ничтожные пылинки, сплотить идеей общего счастья…

– …мнение коллектива. Им проверяются труд, подвиг, желание жить для людей и, наоборот, лень, трусость…

– Поэтому смерть отступает, когда…

От слова «смерть» Изочка вздрогнула и проснулась. Она и не заметила, как нечаянно оторвалась от коллектива.

…Вот у нее, Изочки, ничего не болит. Но почему ей делается так невыносимо больно от мысли, что мама может умереть? В груди колет, будто после долгого бега, горлу тесно и в носу щиплет… Что, как не душа, мечется в человеке и заставляет чувствовать боль не от удара или хвори, а от какого-нибудь переживания, взгляда, слова – они же не материальны? Мама когда-то сказала: «Душа – в сердце». Майис была уверена, что во всем живом и добром есть душа…

Татьяна Константиновна предложила подготовить литературный монтаж к ноябрьским праздникам, и ребята проголосовали за его название: «Счастье человечества – коммунизм». Изочка тоже подняла руку, совершенно согласная с общим счастьем для людей на земле.

Спеша к дому, она снова думала об узком счастье…

У всех оно разное. У нее – здоровье мамы, у мамы – Клайпеда, у Гришки – капитанский мостик. Мечты о личном счастье нисколько не мешают им любить Родину. Изочка горячо желала Родине поскорее прийти к светлому коммунистическому завтра, в котором не нужен будет девиз «Кровь за кровь, смерть за смерть!»

Изочка поежилась. От этих слов тревожно в душе – человеческом органе-невидимке. Никакое счастье невозможно в мире, где люди убивают друг друга. Где они вынуждены чего-то бояться и лгать, как Нина Горохова…

Недолгая метель припорошила улицы, подбелила снегом крыши домов. По дороге красиво вилась голубоватая поземка. Легкий ветер сыпанул в лицо снежной крупкой с забора соседского дома. Дядя Паша, кажется, уже «слинял» с работы – сквозь струйки поземки на тропе виднелись большие следы.

Подбегая к общежитию, Изочка резко остановилась, и портфель выпал из разомкнувшихся пальцев. Мамино драгоценное имя заполнило сердце, душу, улицу Карла Байкалова, всю землю и небо…

Любимая рябинка мамы, надломленная метелью, мертво повисла, прислонившись к окну. Снег под нею расстреляли огненные пули ягод.

В изголовье гроба, поставленного на четыре табурета посреди комнаты, горела тонкая восковая свеча. Церковную свечу принес добытчик дядя Паша. Мама лежала в гробу такая умиротворенная, будто хорошо отдохнула и вот-вот встанет. С лица сошла болезненная одутловатость, бледная кожа обтянула впалые щеки, и четкие полукружья бровей казались нарисованными под разглаженным лбом. Синее шерстяное платье с белым вязаным воротником, которое она надевала по праздникам, сделалось широким. Тетя Матрена присборила его в поясе. Мама напоминала себя прежнюю и одновременно казалась незнакомой девочкой – строгой старенькой девочкой в серебристой короне кудрявых волос.

Изочка в последний раз подержала в ладони янтарные бусы. Горючие слезы водяной девы Юрате окропили пальцы нездешним солнечным светом, оплакивая земную любовь Марии и Хаима, и упокоились под заострившимся подбородком, подвязанным бинтом. Изочка украдкой поцеловала мамины сложенные на груди руки. Губы ожгло холодом.

– Догнало Марию ледяное море, – вздохнула Наталья Фридриховна.

Соседки сварили кутью, кисель и напекли блинов. Изочкин взгляд бездумно бежал от предмета к предмету, некстати примечая разные мелочи: хрусткие оборки блинов, непроглаженные складки на чьей-то новой простыне, зашторившей зеркало умывальника, карандашные пометки на косяке двери, оставленные рукой мамы, – так она каждые полгода измеряла рост дочки. Пахло, опять-таки, блинами и смолкой свежеструганых сосновых досок…

Изочка не могла думать о главной, невозможной и непостижимой правде. Эта правда противоречила привычному порядку вещей и живых существ: вот лежит Мария – Изочкина ненаглядная мамочка… – но ее больше нет.

Утром возле мамы молча просидел Гришка. Он не плакал. Мореходы, наверное, не плачут или умеют плакать внутри. Гришка дрожал всем телом, словно озяб, хотя в комнате, несмотря на полную колотого льда ванну под гробом, холодно не было.

Народу на похороны собралось неожиданно много. Явились работники рыбтреста, поселенцы, еще не получившие справки об освобождении, и те из них, кто решил остаться на Севере. Люди говорили о маме добрые слова. Изочка безотрывно смотрела на ее лицо, и понемногу всё вокруг, кроме этого светлого, спящего лица, стало чудиться неживым – последние мамины гости, их голоса, легкий ветер, покачивающий за окном прижатые к стеклу ветки павшей рябины.