Все люди умеют плавать - Алексей Варламов

Зима уж прошла, весной потянуло. Лежу я и думаю, сколько б сейчас отдал, чтоб на реку пойти, рыбы наловить. А боль такая, что страшно и сказать. Зоя раньше уколы делала – помогали, а сейчас ничего уж не помогает. Худо мне совсем было, так что и мыслей в голове не осталось, только чтоб боль терпеть да не стонать, не быть ей в тягость.

И вот лежу я так однажды, дома нет никого, и вдруг чувствую, боль как будто отпустила. И так хорошо мне сделалось. Видно-то только краешек улицы, смеркается, да печка белеет – как раз летом побелили. И так любо мне все, умильно на душе. Господи, думаю, какой же я счастливый. Сейчас вот жена моя придет, дочка, и так хорошо мне с ними станет. Сядут они возле меня, рассказывать буду, что делали. Тихо в доме, гулко, лежу я, и так легко мне, что даже тела своего не чувствую.

Тут как раз Зоя входит – и ко мне. Я улыбнуться ей хочу, сказать что хорошее, а вот не получается, губы не слушаются. Она меня как увидела, побледнела, бросилась, за руку хватает, а я не чувствую ничего. И чудно мне так, что не чувствую. Должен же чувствовать. А только мне все легче и легче становится, и хочется мне Зое об этом сказать, чтоб не плакала она, а вместе со мной радовалась. Но она все плачет, и сказать я ей уже ничего не могу, а только понимаю, что это я умер.

Они не должны были встретиться. Он – единственный сын обеспеченных, интеллигентных родителей, она – молодая, но уже потасканная малярша, лимитчица, делавшая ремонт в их квартире. Было душное московское лето, окна распахнуты настежь, из них несло зноем, в комнате воняло побелкой. Она привычно белила высокий потолок в заляпанной краской робе и мечтала о том, чтобы скорее закончить и пойти в ванную. Хозяева уехали на выходные на дачу, и в большой добротной квартире она была одна. Она привыкла работать одна, делала все хорошо и быстро, и ей часто давали заказы в таких квартирах.

Ну, кажется, на сегодня все. Она слезла с лестницы, с наслаждением скинула рабочую одежду, белье и забралась в огромную голубую ванну. Долго лежала и ни о чем не думала, потом намылилась и не услышала, как щелкнул замок – вернулся с практики хозяйский сын, пытавшийся за лето отрастить бороду, которая шелковистым пушком вилась у него на подбородке. Она стояла в это время под душем и не заметила, как он приоткрыл дверь, и ему буквально брызнуло в глаза ее блестевшее от струй крепкое тело.

Он уже видел ее прежде, но не обращал внимания. Толстая, бесформенная тетка неопределенного возраста в штанах и куртке и низко надвинутом на глаза платке. А теперь… Он глядел, не отрываясь, боясь шелохнуться и вспугнуть ее – она ничего не чувствовала, тихонько напевала, поливала водой грудь и живот и была так прекрасна, как только бывает прекрасна обнаженная женщина, не знающая, что за ней подглядывают.

Потом она повернула голову, увидела его, но не стала закрываться, приседать или кричать, а поглядела насмешливо. Она была не очень стыдлива, да и к тому же в ее глазах он не был мужчиной и взгляд его был не похотливым, а восторженно-детским.

– Ну, студентик, заходи, – сказала весело. – Спинку потрешь?

Ей было ужасно смешно глядеть на него, растерянного, немого, и дразнить своей наготой.

На ватных ногах, совсем красный, он подошел к ней и взял мочалку.

– Не бойся, – засмеялась она, – шибче три!

Он послушно стал тереть сильнее, потом осмелел, и касания эти были ей приятны – в них было что-то очень нежное и волнующее.

– А ты какой, студент. – Она медленно повернулась к нему, хотя еще минуту назад была уверена, что больше, чем потереть спину, ему не позволит.

– Подожди, – сказала она в комнате, заставленной мебелью, стащенной со всей квартиры и оттого загроможденной, таинственной, где едва умещалась тахта, а на стенах висели фотографии с видами гор, снегов – и он на фоне этих гор в альпинистском снаряжении.

Он суетился, дрожал, а она слышала, как колотится его сердце, прижавшееся к ее груди.

– Куда ты так торопишься?

Но он уже ее не слышал, вдруг застонал и виновато затих.

Она немного подождала, потом встала и, не глядя на него и не говоря ни слова, вышла из комнаты.

«Молокосос, щенок», – подумала брезгливо.

А он смотрел, как она, босая, умилительно маленькими, стеснительными шагами идет по настеленным сверх паркета газетам, как открывает дверь в ванную, и ему невыносимо хотелось, чтобы все опять повторилось.

Он торопливо шагнул за ней, но она обернулась и с яростью произнесла:

– Закрой дверь!

Ей был противен теперь этот румяный студентик с его нежной неумелостью, заставленный книгами и дорогой мебелью дом, нанимавшая ее на работу хозяйка, искусно скрывающая возраст, нигде не работающая дамочка, одновременно лебезившая перед ней и презиравшая ее.

Она вспомнила, что ей ехать почти полтора часа в Капотню, в вонючее, обрыдшее общежитие, где люди живут хуже, чем скотина в ее уже несуществующей деревне, и что, кроме койки в этом общежитии, пьяных рож, постоянного унижения, в жизни ничего нет и неизвестно, когда еще будет. И потому так стало все ненавистно в этом доме, где люди с жиру бесятся – лезут в горы и заводят голубые ванны с черным кафелем.

Он стоял под дверью и дожидался ее.

– Пусти, – сказала она с отвращением.

– Подожди, – проговорил он торопливо, – я хочу тебе что-нибудь подарить.

– За кого ты меня принимаешь? – рассвирепела она.

Он еще больше смутился и посмотрел умоляюще:

– Ну не сердись. Я же совсем другое имел в виду. Давай с тобой встретимся.

– Иди ты… понял? – не выдержала она.

Она редко ругалась матом, но теперь сорвалась. А он не отставал – по-детски настырный, капризный.

– Я уезжаю на три недели в альплагерь, а потом тебе позвоню. У тебя есть телефон?

– Нет у меня никакого телефона, – отрезала она.

Она хотела добавить еще что-нибудь резкое, обидное, но почувствовала, что ненависть у нее прошла и стало просто тоскливо и тревожно. Она не понимала, чего хочет от нее этот розовощекий студентик, но было в его умоляющем голосе что-то настораживающее, обреченное – она всегда умела предчувствовать нехорошие вещи, это у них в роду. Еще в деревне, когда была совсем маленькая, что-то чувствовала и плакала перед бедой. Она не любила в себе этого предчувствия, потому что оно мешало жить спокойно и ни о чем не думать, гнала его прочь, но справиться совсем не могла.

– Позвони. – Он совал ей бумажку с номером телефона, но она оттолкнула его и скорее вышла, подальше и от него, и от всех этих предчувствий.

Через месяц ее стало воротить от запаха краски и тошнить, после обеда клонило в сон, и она поняла, что случилось то, чего так всегда боялась. Сидела в комнате и жаловалась соседке. Та слушала сочувственно и спрашивала: